Спектакль в Санкт-Петербурге

Муха-цокотуха

Режиссер Эдуард Гайдай умеет переписывать известные сказки для кукольного театра, то есть превращать описательный текст не просто в диалоги, а в диалоги с репликами максимум в два предложения. Быть разговорчивой кукле нельзя, у нее, в отличие от живого актера, нет мимики. Мало того, Гайдай способен начинить диалоги остроумными деталями: например, вороны в «Снежной королеве» наперебой выискивают слова, начинающиеся с «кар-р»: стартуют с кар-р-валола, а заканчивают кар-р-иатидой и Пьером Кар-р-деном. Затеяв ставить «Муху», Гайдай, казалось бы, попал в западню: ­наследники дедушки Корнея запретили менять в каноническом тексте хоть слово. Но режиссер и с этой задачей справился: взял в одну руку всю обойму стихов Чуковского, в другую ножницы — и нарезал насекомым реплик, которых те сроду не произносили.

Первые пять минут сменяют одна другую картинки большого города. Фосфорно-зеленый кузнечик с канотье в лапке наставляет компанию разноцветной мелюзги: «Ни за что на свете не ходите в Африку гулять!» Жук гангстерского ­вида — в лакированных узких ботинках, клетчатых штанах и с галстуком-бабочкой — дрессирует гусеницу, точно она змея. Передвигается многоскоками легкомысленная блошка-кокетка, похожая на актрисульку из кабаре. Среди блестящей богемной суеты муха в декадентской вуали — точно нищенка на паперти. К ней, правда, подлетает комарик — такой же бедный скрипач с кучерявой шевелюрой — и даже поет ей песенку на изумительную лирическую тему (композитор спектакля Татьяна Алешина сочинила такую музыку, что и родители то смахивают слезу, то выбивают каблучками ритм). Так вот, комарик тянет: «Помнишь, мушенька, на даче/В нашей лужице горячей…» И не дай бог это узнают наследники детского классика, ибо в оригинале стоит никакая не мушенька, а Мурочка — дочка Чуковского, ради которой он и превратился в сказочника. Но это единственный случай, когда запрет нарушен. Тут же стоит добавить, что поют и читают все тексты дети от семи до двенадцати лет, чрезвычайно артистичные, что тоже работает на свежесть взгляда.

Дальше все предсказуемо: только муха находит денежку, нахлебники слетаются, как пчелы на мед. А комарик впадает в немилость и удаляется, но, как все настоящие друзья, появляется в самый нужный момент. Но это только в общих чертах. Детали же продолжают шокировать до самого финала. Как, например, предскажешь бабушку-пчелу, похожую на Винни-Пуха, но с двумя оставшимися клыками, верхним правым и нижним левым? Или хор невероятных существ с радужных оттенков хоботками и рожками (все насекомые в спектакле имеют аналоги в природе, ­художник Александр Алексеев срисовал их с энциклопедии). Или блошку, которую сапожки слушаются, как бродяжку Чаплина — его цирковые блохи. Красный клоп-пожарник в полной тишине бьет настоящую чечетку. Загнанная в огромный (пропорционально размерам насекомых) спичечный коробок гусеница вылезает из него роскошной бабочкой. Наконец, паук является папарацци с камерой и устраива­ет совсем обезумевшей от счастья мухе фотосессию. А потом принимает такой ужасный вид, что дети наверняка полезли бы под стулья с ревом, если бы они, как зрители античного амфитеатра, не знали в точности, чем кончится дело.