Фильм

Сын Саула

Сильнейший материал. История, которая не должна забыться, а если и забудется, то кто-то должен будет снова напомнить. За это фильму нужно поставить пять, и еще раз вручить все те награды, которые он получил. Но лично для меня все что есть в фильме, все что есть в этой истории, это обобщение накопленных знаний, мыслей и эмоций о событиях тех лет, а не гений режиссуры, или сценарного мастерства. Поэтому я смотрела, и понимала, о чем, я смотрю, так как видела глаза своих, прошедших подобный ад, держала их за руку, а для тех, кто видит только картингу, без подложки истории мне почему -то кажется фильм останется просто фильмом.

С первых же кадров камера выхватывает из октябрьского тумана лицо главного героя, еврея Саула, служащего зондеркоманды концлагеря Аушвиц-Биркенау, раба-надсмотрщика над другими рабами – и, раз прицепившись к бесстрастному, роботоподобному лицу забитого ничтожества, она уже не увидит толком ничего другого. В кадре увиденная глазами Саула осень Освенцима, Холокост времен упадка. До освобождения лагеря пара месяцев, нацисты лютуют, печи работают 24 часа в сутки, газовые камеры то и дело переполнены, чистить не успевают. Саул из сотен тех, которых потом проклянут выжившие – еврей, помогающий истреблять своих же. В нем, кажется, уже не осталось ничего человеческого. Тварь почти бессловесная, бездумная, тупая. Он научен подчиняться постоянными избиениями и унижениями, его движения отточены до автоматизма. Саул, как и сотни таких же как он евреев, советских военнопленных и других здоровых и крепких ребят, оставленных потому в живых эсэсовцами для черной работы, встречает поезд с новоприбывшими евреями из европейских гетто. Провожает пассажиров до душевых. Предлагает раздеться. Сообщает, что ждущий их ужин и кофе стынут – следовало бы поторопиться. Закрывает за ними дверь душевых. Собирает одежду, выбирает документы и ценности – паспорта сжигает, ценности передает эсэсовцам. Несколько минут слушает истошные вопли и стуки задыхающихся. Открывает дверь душевых. Тела собирает в кучу и отправляет на лифтах в крематорий. Моет пол и стены для следующей партии.

Один день из жизни Саула – очередной сезон в нескончаемом аду. Отличается он от прочих лишь тем, во-первых, что его зондеркоманда во главе с оберкапо (главный надсмотрщик) собирается со дня на день бежать – каждую зондеркоманду рано или поздно ждут те же печи, о чем они начинают догадываться. Саул в продолжении следующих 24 часов во что бы то ни стало должен добыть паспорта и ценности для побега и подкупа охранников, достать порох, который собрали в соседней зондеркоманде и т.д. Во-вторых, как на зло, в этот же день он видит в коридоре выжившего в газовой камере мальчика, которого добивает немецкий врач. Саул принимает мальчика за своего сына. Отныне вся его жизнь преображается: во что бы то ни стало ему необходимо похоронить сына по еврейским обычаям, для чего требуется раввин, в поисках которого он полфильма будет рыскать по всему концлагерю. Две необходимости, два «во что бы то ни стало» — вместе с изначальной третьей, работой палача-по-необходимости – на короткое время станут для Саула абсолютной реальностью инфернального квеста, сумрачным лабиринтом, который ему необходимо будет пройти, соблюдая или же нарушая правила трех необходимостей. Осень Освенцима 1944 года Саул видит краем глаза, стараясь не замечать творящихся вокруг ужасов. Глаза его часто опущены, он сутулится, и еще больше ёжится, когда на него кричат польские или немецкие охранники. Как следствие, в кадре большую часть фильма зритель неизбежно видит его лицо – костры, горы тел, прибытие поезда с партией его соплеменников и другая жизнь концлагеря будут то и дело попадать в кадр, но лишь для того, чтобы сразу же быть вытолкнутым из кадра лицом Саула. Потому что Саул не может или не хочет больше этого видеть. Или – просто привык. Саул забрасывает чудовищную реальность окружающей действительности и свою роль в этой реальности куда-то на чердак сознания. Ад стал рутиной, и, неотрефлексированный, вытесняется вон. На периферию. (В результате, о том, что среди охранников есть поляки – зритель понимает лишь по крикам польского слова «курва» — «шлюха»). Камера и зритель сопровождают Саула все 100 минут, выглядывая из-за левого или правого плеча героя, не отпуская его ни на миг. Таким образом и Саул не отпускает нас ни на секунду, и водит за собой как Вергилий в «Божественной комедии» водил Данте по кругам ада.

Фильм дебютанта венгра Ласло Немеша, получившего гран-при на прошлогодном Каннском кинофестивале, казалось бы, находится в ряду фильмов о Холокосте. Но от «Списка Шиндлера» Спилберга его отличает полное отсутствие подвигов, героизма и трагедийного пафоса. А от великого «Шоа» Карла Ланцмана, многочасовой документалки, навсегда по сути закрывшей эту тему в кино, отличает маленький масштаб и сильное личностное начало – человек скорее будет сострадать не миллионам погибшим, а одному конкретному, ставшему отчего-то близким. Ласло Немеш был помощником режиссера на «Человеке из Лондона» своего гениального соотечественника Белы Тарра с его тягучими лентами о распаде реальности и времени. И как будто «Сын Саула» должен представлять из себя нечто вроде «Бела Тарр снимает фильм об Освенциме». На самом деле лента Немеша скорее тяготеет к новой румынской волне, в частности, к ленте «4 месяца, 3 недели и 2 дня» Кристиана Мунджиу и «Смерти господина Лазареску» Кристи Пиу. У Мунджиу был похожий инфернальный квест: девочка с подругой бегали по Бухаресту, желая сделать аборт, запрещенный в советской Румынии. Тот же квест был и у Пиу, в фильме которого несчастного старика отфутболивала каждая больница, куда его привозила скорая, пока он, наконец, не помер. Попытка сделать аборт, попытка вылечиться, попытка похоронить сына – центр Вселенных трех фильмов, фокус их микрокосма. Только в «Сыне Саула» миркокосм в каком-то смысле идеален: как известно еще из шаламовских рассказов, любой лагерь – особый мир, живущий по своим законам, и только изредка сообщающийся с Большой Землей. Освенцим – Вселенная Фобоса и Деймоса со своими правилами игры – по этим правилам игры хэппи энда быть не может, игрок не способен выйти на следующий уровень, в финале – ты все равно погибнешь. Да, но похоронить-то сына успеешь? Очень может быть, что нет.

«Сын Саула» основан на записках заключенных евреев, работавших в зондеркоманде Освенцима, опубликованные в середине «нулевых» — они были спрятаны ими целенаправленно для того, чтобы мир узнал правду – и были найдены в местах захоронения концлагеря далеко не сразу. Ни один автор записок не выжил. В записках рассказывалось об октябрьском восстании зондеркоманды в 1944 году с убийством трех офицеров СС, подрывом одного крематория и попыткой бегства в леса: о нем можно прочитать тут. Если коротко – восстание было неудачным, погибло более 200 человек. Позднее были расстреляны и не участвовавшие в восстании, но подготовившие его авторы записок. От истории неудавшегося восстания в ленте и похищение пороха из крематория еврейками женского отделения, и начинение им самодельных гранат, и участие советских военнопленных, и сам повод – приказ накануне восстания от СС всем капо (привилегированные заключенные, подчиняющиеся оберкапо) составить список ненужных членов зондеркоманды. Но в «Сыне Саула» это восстание, которое годами готовило лагерное подполье – сюжет периферийный. В нем задействованы работники зондеркоманды, тихо шушукающие между собой во время работы и вечером в бараках. В нем лишь исподволь задействован Саул, его оно как будто нисколько не интересует – для него важнее похоронить сына. Его в этом упрекают товарищи. Чуть ли не проговаривая вслух: «Следуй за нами, и пусть мертвые сами хоронят своих мертвецов».

Чего же он так привязался к этому телу? – они не понимают. Зритель, из будущего, понимает сразу. Потому что зритель будущего должен знать, или хотя бы иметь в виду послевоенную историю бичевания выживших евреев зондеркоманды. Суммировала претензии небезызвестная Ханна Арендт: «Эти евреи соучаствовали в процессе убийства с тем, чтобы спасти себя от угрозы немедленной смерти». Их называли «перекошенными, безумными существами», «настоящими зверьми», «бездушными, трусливыми роботами». И, вроде бы, в фильме для таких утверждений масса доказательств. Саул – уже очевидно полубезумный, его лицо перекошено, он не говорит, а сипит, на человека не сильно похож, это какое-то человекообразное существо, способное разве что на физические рефлексы, физиологические реакции и механическую работу. Его коллеги – никак не сочувствуют пассажирам поезда, для них – эти пассажиры — манекены, которые надо будет раздеть и убить. Здесь не пахнет ни смелостью, ни героизмом, ни высотой человеческого духа. Там, где сутками стоит в воздухе соответствующий запах в следствии работы крематориев, полыхания костров и захоронений останков – понятие «человеческий дух» возвращается к изначальному значению, зафиксированному в сказках о Бабе-Яге. В таких условиях удивляться тому, что зондеркоманда перед восстанием спокойно отправляет очередную партию пассажиров поезда из гетто сначала в газовые камеры, а потом в печи крематория, не приходится. Тот же Саул, к которому как будто идеально применим эпитет «бездушный, трусливый робот», пока ищет раввина среди вновь прибывших евреев, которых уже гонят стадом к месту казни, даже не задумывается о том, как бы спасти или хотя бы попытаться спасти их. Он готов спасти только раввина! И только для того, чтобы тот прочитал над сыном поминальную еврейскую молитву кадиш. Сам он в костер, в печь, в газовую камеру, в могилу – не хочет. Даже не то, чтобы не хочет – для «хочу» в нем уже слишком мало сознательной воли – скорее «не может». Рефлексы не позволяют. Инстинкт самосохранения. Умрут другие, только не я. Главная и самая жуткая, иезуитская самообманка работников зондеркоманды – надежда спастись, сбежать и сохранить себе жизнь. «А вдруг, наконец, придут русские, их армия, кажется, неподалеку?» «А вдруг наше восстание окажется удачным?» «А вдруг я настолько незаменим на своем месте, что утилизируют других, но не меня?» Но даже проявление силы воли, и намерения сбежать в условиях «игры «Освенцим» деформируются во что-то звериное: один из участников восстания, советский пленный, в ярости за чудовищный недосмотр со стороны Саула при подготовке побега набрасывается на него с кулаками.

На самом деле один из немногих, кто, как окажется, если не сохранил, то хотя бы попытался сохранить человеческий облик – как раз Саул. Чего же он так привязался к этому телу? Не он привязался к телу, а тело еще привязывает его к «человеческому». Традиции, молитва, похороны родного, семейные ценности и все прочее, что кажется в условиях Освенцима действительно нелепым и смешным, особенно для работников зондеркоманды – это якорь, за который держится Саул, пока остальные желают лишь одного: сбежать отсюда (справедливости ради, один из товарищей вечно Саула спасает). Его желание, конечно, выдает в нем отчасти тихо помешанного. Но даже в безумии – он человечнее прочих. В ту минуту, когда он принимает мальчика за сына – он перестает быть роботом. Благодаря идее-фикс он не просто еще живет и хочет жить. Гораздо важнее то, что желание похоронить сына, став его сверхценной идеей, маниакальной и сумасшедшей в условиях кромешного ада – как поплавок держит его еще на уровне человеческих существ. Перефразируя Декарта: «Ему нужно похоронить сына – следовательно, он еще существует; следовательно – он еще человек».

Идеальным ключом к «Сыну Саула» будет Варлам Шаламов и его рассказы на лагерную тему. По быту и бытию реальности – вообще кажется, что Немеш мог экранизировать один из его текстов о советских концлагерях. Вряд ли он, впрочем, читал его. Но как раз факт совпадения показателен. Безусловно, поляки, евреи, русские – могут предъявить счет Немешу за то, что он показал ту или иную нацию криво и не совсем так, как рисовалось им в воображении. Но дело на самом деле не в нациях. В «Сыне Саула», фильме о нацистском концлагере, возникает абсолютно шаламовская ситуация – потому, что метафизика концлагерей и там, и там одинакова. Коротко эту метафизику можно выразить так: «Несть иудей, ни еллин». В рассказах Шаламова очевидно, что люди, попавшие в лагерь, с годами теряют человеческий облик, характер, какую-то гражданскую позицию, национальное или религиозное «я». Наступает момент, когда между нациями нет никакой разницы – все зека, с похожими привычками, характерами, личным «я» — которые затем вылепляются в «мы». Эти «мы» вместе работают, вместе ужинают, вместе ругают одного, вместе засыпают. Возможно, и думают эти «я» как «мы»: одинаково. Все заключенные в лагере в той или иной степени похожи. Все – на одно лицо. Всех в «Сыне Саула» ждет – печь. Только Саул – и только потому, что его выхватывает камера, режиссерский взгляд, воображение сценариста – «разный». Не такой, как другие. И потому им, другим, так мешает. Как герой шаламовского рассказа «Тишина» 1966 года, сектант, который по ночам пел гимны и псалмы, и тем мешал спать остальной бригаде, «самой слабой и голодной в лагере». Новый начальник лагеря решает, что если даст бригаде, наконец, хороший паек, они станут лучше работать. Бригада после обеда – работать не хочет, идет в забой, садится в кружок и греется. А сектант вдруг поднимается и идет в туман – его убивает охранник. Рассказчик в финале пишет, что вернувшись в барак, заключенные окружили печку: «Только гимнов сегодня некому было петь. И, пожалуй, я даже был рад, что теперь – тишина». «Сын Саула» показывает тот же быт кромешного ада, где каждый член зондеркоманды доведен до той крайней точки кипения отчаяния и ничтожества, когда человек уже рад тому, что еще жив, может поужинать и не быть убитым. Когда человек радуется наступающей по вечерам тишине. Ни о каком героизме в такой точке бездны, конечно, не может быть и речи.

«Сын Саула» — очень мощное, умное, но тяжелое кино о проклятых вопросах, ответов на которые нет, не было, и не предвидится в ближайшем будущем. Фильм не для всех. Слабонервным и гедонистам смотреть не рекомендуется.

Мытарства героя из числа зондеркоммандо с трупом недоказуемого отпрыска по Аушвицу накануне ликвидации, приводящие (неприкрыто фигурально, а как вы хотели?) в конце к изумительному чуду воскресения, складываются в исчерпывающую иносказательную историю того, чем человек отличен от руководимого инстинктом к самосохранению животного. Грандиозен в копировании стремления абстрагироваться от невыносимого, но очевидного размытый второй план - с жуткими элементами концентрации на безразличной к истории цветущей и нежной живой природе. Категорически рекомендуется как память о прошлом всем любителям парадов - как минимум по две минуты за бряцающую одну.

Очень сильный фильм, произвёл неизгладимое впечатление крайне сильно рекомендую к просмотру

История о безысходности и удушья от страха

Ничего кроме всеобщей подозрительности, страха, и постоянного "духа смерти", этот фильм не пронизывает. Он наделён всем этим, благодаря особой съёмке, высокой диафрагме, и суженному экрану, который и придает тот эффект зажатости и безысходности всего происходящего. Камера направлена в этой картине, только на одного персонажа - заключенного из "Зондеркоманды" по имени Саул. После очередной смертной казни в газовой камере, он видит паренька, который, чудом сумел дотянуть до самого конца (но в итоге, умерший через мгновение на воздухе) , и теперь все его дни (до неизвестного, но близкого конца) сосредоточены на его похоронах. Название картины, несколько озадачивает, и не дает ответа на вопрос: это был его сын "по родству", или сын "по несчастью"? Любой из этих ответов, будет правильным, и горьким одновременно.