Спектакль в Санкт-Петербурге

Дядя Ваня

Ярче, эмоциональнее, сильнее по сравнению с постановкой Туминаса в Вахтангова. Особенно, когда Соня говорит о милосердии и разрубает все окружающее ее. Лично мне постановка очень понравилась! Сравниваю с постановкой «Вахтангова»: 6 именитых актеров Бутусовской школы (у Туминаса человек двадцать) «читают» «Дядю Ваню». Читают - потому что сцены в основном статичны (что не свойственно постановкам Юрия Николаевича, наполняющего танцем каждую паузу и смену сцен). Герои кричат, дядя Ваня поёт оперные арии (текст превратили в арии). Очень понравилась Елена - нежная, женственная, кошечка. Троянская царица несущая раздор. Тем не менее эта «кошечка» может и «тигром» рычать когда вопрос затрагивает ее интересы - ее отношения с Доктором. Нет пошлости, присущей постановке Туминаса - физически никто никого не «тискает»: даже один единственный поцелуй показан достаточно целомудренно. Идеальная Елена. Соня великолепна: как птица в клетке бьется о стены комнаты и не может вырваться из окружающей ее реальности. Пистолет не стреляет - комично обыграна кульминационная сцена - как в детстве: «пиф-паф» - «мимо» (что тоже не свойственно режиссерам - постановщикам, особенно Юрию Николаевичу). Профессор, говоря о продаже дома, обнажается: режиссёр доводит до Зрителя: тема интимна, поэтому и обнажение. Любите Чехова, «Дядю Ваню», работы Юрия Николаевича Бутусова - смотрите постановку, проживите вместе с Героями трагедию. Не любите подачу Юрия Николаевича (Кирилла Серебренникова) - не ходите. Не понравится

Есть спектакли, на которые позвать кого-то с собой, все равно, что позвать кого-то на собственную операцию. Не то что бы не совсем уместно испытывать чью-то силу духа, но и сам ты после окажешься не в лучшем состоянии. «Дядя Ваня» в постановке Ю.Бутусова как раз такой спектакль.
Минималистичный в изобразительных средствах и беспощадно-протрезвляющий для зрительского восприятия. Показанное на сцене рождение трагедии из повседневности, постепенно и незаметно атрофирующей твои чувства до того, что как только они вдруг оживают, то есть становятся такими, какими и должны были бы быть, сразу же происходит сбой всех ныне более-менее работавших настроек твоего существования – параллельно с растущим пониманием в каких же зажимающих тисках примитивного сценария тебе приходилось обитать. И странно, что тебя ведь это как-то устраивало. Но время форматирует всегда так жёстко, что даже Шопенгауэру с Достоевским не удалось бы выскользнуть без непреднамеренных повреждений из нежнейших объятий чеховской драматургии. Чувство, что что-то важное и настоящее прошло и проходит мимо, пока ты что-то делал, делаешь , что жизнь ты – так или иначе – прошляпил, потому что душе всегда будет мало, как бы оно не сложилось.
Бутусов в постановке акцентирует те моменты в пьесе, которые не всегда замечаешь, даже с n-ного раза, если вообще замечаешь. И сцены из деревенской жизни в его оптике, словно вспышка обнажила тёмные места пьесы, предстают то какофоническим кошмаром, то горькой издёвкой, то невероятно трогательным отношением к кричащей безысходности жизни измучившихся персонажей. Словно сошедшие с картин Энрю Уайта, в зомбическом исступлении продолжающих то, что, кажется, не возможно уже продолжать. Вызывая у сидящих в зале почти физически болезненные ощущения, раскачивая привычный экзистенциальный полумрак. И чтобы в конце концов что-то сдвинулось со своего места, уютного, знакомого, безопасного – нужно будет всего лишь поднести горящую спичку. И сделать шаг в сторону. И увидеть, во что же тебя превращает эта жизнь. Хотя бы раз. Хотя бы на спектакле Бутусова. После которого тебя будет не узнать. Никто и не обещал, что будет легко. Сыграть это/увидеть это – и пойти себе жить дальше. Go Backstage.

Спектакли Бутусова смотреть не легко. Нужно быть терпеливым и знающим.
Часть его работ давят, излишни по средствам, стреляют мимо и потому разочаровывают (чаще это его питерские спектакли). А часть – шедевры, разрывающие душу («Бег» или «Чайка»), за которые всё прощаешь и снова идёшь на Бутусова с надеждой.
Большинство же его спектаклей сначала смотреть трудно: режиссёр вываливает на тебя избыток придумок, приёмов, образов, музыки, движений и технологий – и это поначалу не складывается, раздражает или утомляет. Но к концу первого или началу второго акта всё начинает соединяться, попадать, складываться, и к финалу втягивает, восхищает, волнует, запоминается.

Новый бутусовский «Дядя Ваня» - яркий тому пример. Его первый акт просто надо перетерпеть. Излишнее монотонное нагнетание скорее утомляет и усыпляет, чем рождает отклик и сопереживание. Тот, кто к этому не привык, покидал театр в антракте. Но с начала второго акта давление прекратилось, актёры и сцены задышали, посеянное в первом акте стало прорастать, ритмы меняться, возник юмор и стали читаться смыслы – и публика тут же откликнулась смехом, эмоциями, пониманием и сочувствием.

Слегка портил дело невнятный и стандартный исполнитель роли Астрова, но яркость, убедительность и неоднозначность других актёров спасали действие, через нервозность и синкопы воплощали остроту режиссёрского рисунка. И прежде всего феерический Мигицко (Серебряков).
А диалог Елены Андреевны и Сони на фоне плачуще-жующего Войницкого, а также финал с упавшим дядей Ваней и отчаянно шагающей Соней, повторяющей как молитву: «Мы отдохнём» - это то, ради чего и нужно идти в театр. Ради чего, понимая, что подобное искусство – это «как повезёт», и «попало» или «не попало» - я снова и снова с надеждой и предвкушением иду на спектакли Бутусова

Пропала жизнь,
мы в пепле, нет возврата,
"профукана" в страданиях страна
На сцене дом, в нем счастливо когда-то
Семья жила быть может и одна
Что впереди? Два срока до кончины?
Тринадцать лет не знаем, как прожить
Во всем уезде было- два мужчины
Они могли все это изменить...
На сцене двери, мусор , неустройство
На авансцене зависть, похоть, быт
Профессор пишет, пустота довольства
Бессилие в речах его царит.
Все говорят в пространство без надежды
Под непрерывный барабана стук.
Перебивают ныне , как и прежде.
Лишь миражи в заламывание рук
Любви не будет, молодость пропала
Надежды канули , исчезли в суете
Мы вышли в свет без праздничного бала
И проживаем с мукой на лице
Мы сокрушаемся, что жизнь нас поломала
Что мы не сделали , забыли
, не смогли
И слыша рокот подступающего вала
Ломаем дом, сжигаем корабли

Ох, давно я так не маялась, пока смотрела спектакль. «Дядю Ваню» Юрия Бутусова смотреть невероятно тяжело: решительно ничего не происходит, а сами актеры на сцене маются не меньше зрителя в зале.

Первое, что бросается в глаза – это эстетика сумасшедшего дома, да и все персонажи как на подбор оттуда же: конвульсии, странные слова, странные действия, за спинами куча полуреальных-полунарисованных дверей с именами, чтобы не забыли, как их вообще зовут. Костюмы – странного вида одеяния, не уродливые, но и не красивые. Друг другу герои доставляют дискомфорт, но еще больший дискомфорт они доставляют сами себе. Увлечены они собою же: сами от себя страдают, сами от себя получают удовольствие, и никто никого не замечает. Даже конвульсии, кажется, не слишком натуральные. Все порождает ощущение какой-то выдумки, из которой они, бегая между дверями, пытаются выбраться, но не получается. Кто-то даже лазает как акробат по этим декорациям, и все равно оказывается в этой комнате-коробочке, занимающей авансцену, даже не сцену саму, большую часть спектакля не задействованную.

Герои пытаются чем-то заняться, но все равно выходит маета, страдание от ничегонеделания под разного уровня громкости музыку, которая то депрессивная, то вообще «Хип-хип Чин-чин». Первый акт – сущее мучение, и, если вдруг Бутусов хотел передать со сцены мучение этих героев, ему это удалось.

Однако второй акт будто собирает всю эту разрозненность, некоторый «мусор» первого акта воедино. В этом будто вымышленном доме начинает происходить какая-то жизнь: появляются какие-то цели и интриги, характеры начинают обретать определенность. Вот доктор не рисует, но препарирует реальность в грубых хозяйственных перчатках, а Соня пишет “Africa”, говоря то ли о зное и духоте, то ли об уровне существования этого места. Вот профессор, страдая то ли от зноя, то ли просто задыхаясь, снимает безумное количество одежды. А вот, наконец, заглавный герой, дядя Ваня, высказывает все, что думает, навек подчеркивая свое отличие от мира живых людей.

Его страдание удивительно и типично русское: это выбранное добровольное рабство в виде дома, в котором он обвиняет всех, кроме себя, это вечное ожидание благодарности за просто оплачиваемую работу (500 рублей, на которые профессор удивляется, чего же не попросил больше) и это нежелание ничего менять. Дядя Ваня страдальчески считает, что осталось ему 13 лет, что надо все начать сначала, но отвергает саму мысль о переменах, предпочитая и дальше зачем-то нести лишь им самим взваленную на себя ношу. Удовольствие от страдания?

А Соня? Героиня того же порядка, того же ряда. Ее уничтожение картонных декораций – бунт маленького человека? Но даже его она не в состоянии довести до конца, и спичка в ее руке гаснет, так и не спалив дотла картонную жизнь. Она страдает о своей не-красоте, но она будто сама желает это услышать, как приговор, оправдывающий страдание и ничегонеделание. Выбеленное лицо… Еще живая, но уже мертвая?

Уничтожив декорации, Соня дает простор, дает воздух в безвоздушное пространство, но ни она, ни Ваня не идут туда – в эту черную неизвестность, а на деле – на свободу. Туда удаляются эти как бы презренные и мирские люди, вовсе не пропагандирующие привычные ценности – профессор и Елена, единственные по-настоящему живые, и их уход – как бегство от невозможной жизни, бегство из этого места, где жить нельзя. А Соня и Ваня? Она марширует, декларируя свое вечное страдание в вечной надежде когда-нибудь зажить по-настоящему и счастливо, и как это символично, что надежда на настоящую жизнь у нее лишь после смерти. Отложенная жизнь. Все лучшее на потом. Типичное свойство. Она марширует, и не замечает уже перестающего подавать признаки жизни Ваню, и не ложные ли ценности в ее устах? Ведь они не ведут к счастью, и зачем они, зачем это добровольное страдание – не очень понятно.

Финал, конечно, собирает весь спектакль, но ощущение некоторой невычищенности все же остается, не хватает какой-то точности в деталях, что ли. Смотреть ну очень тяжело, даже для меня, хотя я фанат театра, и много чего видела. Конечно, спектакль профессиональный, но неужели это лучшее из лучшего в прошлом сезоне в театре? Хороший средний уровень, но ведь нет ничего выдающегося.