Спектакль

Горе от ума — Горе уму — Горе ума

Тонкий и ироничный спектакль. Светлые легкие декорации и костюмы усиливают это ощущение, рифмуются с ним, хотя очень не нравятся любителям псевдореалистичного театра. Театральная публика до сих пор плохо воспринимает условность. Много нового в пьесу привнесли актеры - Софья у Елизаветы Высоцкой получается холодноватая, что подчеркивает ее ум. То, как Дмитрий Высоцкий интерпретирует образ Репетилова, заставляет вообще заметить этого персонажа. Ну и спектакль просто очень красив - через свет показано, как проходит день, от простого желтого света прожекторов, вечером - к красно-синему, а ночью в темноте ходят огни, и в сочетании с полупрозрачностью декораций и нарядов, с зеркалами в глубине сцены это все take your breath away. Не обходится без любимовского хулиганства, без тонкой современной шутки, и смотрится на одном дыхании.

Простите мне мою прямоту, но спектакль получился о глупости и выглядел он глуповато. Как мне показалось, замысел постановки - насмешка над всеми скалозубами, софьями, молчалиными, чацкими и всеми всеми персонажами, однако, результат получился довольно странный. Возможно зрителю и показали "кривое зеркало": суфлерство Горича, ужимки Лизы, порхание Лизы, которое заканчивается тяжелой поступью и разоблачением Молчалина, но все это было очень безыскусно и небрежно. Глядя на нестройность игры и постановки, невольно спрашиваешь себя: "Когда же конец спектакля?"

Если вы соскучились по русской классике, но хотите почувствовать дуновение свежего воздуха и удивиться неожиданной новизне того, что уже исхожено вдоль и поперек, то вам сюда. Спектакль «Горе от ума-Горе уму-Горе ума» был подготовлен Юрием Петровичем Любимовым к собственному 90-летию – как подарок всем его почитателям. Премьера состоялась в сентябре прошлого года. Год – это хороший возраст для спектакля: уже окреп, но все еще сохраняет чарующую свежесть премьеры.

Вообще, свежесть, легкость, воздушность и грациозность – это именно те слова, которые как нельзя лучше определяют все происходящее на сцене. Режиссер напоминает нам, что, несмотря на всю серьезность и долговечность поставленных вопросов, грибоедовский шедевр это все-таки и, наверное, в первую очередь, комедия. Он не страшится смеха и призывает нас смеяться, потому что смех представляет собой мощную очистительную стихию, в которой должно погибнуть все неподлинное, косное и отжившее, а жизнеспособное, пройдя через смех, наоборот, оживет и заиграет новыми красками.

Всецело подкупает лаконизм сценического оформления и скупость деталей. Геометрически четкие линии, игра света и тени, активный диалог черного и белого (строгие мужские фраки и воздушные бальные платья по эскизам художника и кинорежиссера Рустама Хамдамова), блеск прозрачных поверхностей (столы и стулья), зеркала с бегающими бликами и отсветами – все выдержано в безупречном стилистическом единстве. Это графика - с ее стремлением освободить изображаемый предмет от лишнего, наносного, случайного, от плотской тяжести, истончить и высветить его суть, остов, костяк. Светлые полосы занавесок в несколько рядов по всей сцене, которые актеры двигают то вправо, то влево, за которыми прячутся и которыми всячески манипулируют во время действия, - это что-то вроде экрана, на который проецируются фигуры персонажей, и при виде этого причудливого театра теней на память приходят рисунки на полях рукописей Пушкина и Грибоедова.

То, что персонажи поданы именно как тени, как силуэты, - решение изящное и мудрое. Фамусов, Скалозуб, Молчалин, гости на балу до такой степени ходульны, узнаваемы и стереотипны, до такой степени «сформованы» многолетней театральной историей и с детства вмонтированы в наше сознание, что изображать их как живых людей, без иронического отдаления уже невозможно, если, конечно, не страдать клиническим отсутствием чувства юмора. У Юрия Петровича Любимова с чувством юмора всегда все было в порядке. Поэтому мы видим передсобой «Фамусова», «Скалозуба», «князя Тугоуховского», «графиню Хрюмину» (именно в таком закавыченном, осознанно цитатном виде), и, кажется, что еще минута – и все они, как по мановению волшебной палочки, утратят объем, вес, станут плоскими, и их как дам, валетов, королей можно будет собрать в карточную колоду. Неподвижная бледная «маска смерти», скрывающая лицо в прямом смысле истончившегося от старости князя Тугоуховского, - предельно сгущенный знак этой плоскостной, одномерной, невесомой природы «московского фона» в спектакле. А какая чудная сцена, когда эта смерть во плоти, старый князь, начинает играть на гитаре вальс, а дочки кружатся вокруг нее! Средневековые «пляски смерти», да и только.
Конечно, выделяется (и должен выделяться) на этом неживом фоне Чацкий, который как человек, самостоятельно мыслящий, не сливается с окружающей средой, не мимикрирует под нее. Артист Тимур Бадалбейли играет его без шаржированности, с психологической мотивировкой. Не случайно, и внешнему облику артиста приданы черты сходства с Александром Сергеевичем Грибоедовым. Но и здесь-таки не обошлось без иронического «двойного кодирования». Поскольку высказывания Чацкого, как и другие фразы комедии, давно и прочно приобрели статус крылатых выражений, почти бессознательно используемых цитат, то произносить их «в простоте душевной» тоже уже невозможно. Поэтому один из персонажей Платон Михайлович Горич до начала бала сидит… где бы вы думали… в суфлерской будке и, стоит Чацкому дойти до одной из своих сакраментальных фраз, как суфлер из будки их ему «подбрасывает» (естественно, не без курьезных ошибок). Но публике нередко удается опередить с подсказками даже суфлера. «Молчалины, - говорит Чацкий, и зрители тут же хором выдыхают: «блаженствуют на свете». Вот уж поистине «гений всегда народен». Библейская всеобщность текста.

София, душу которой Чацкий пытается отвоевать у фамусовых и молчалиных, ощутимо балансирует на грани между их тенеобразностью и его одушевленностью, то есть между двумя мирами. Как и других женских персонажей спектакля, хитроумный режиссер поставил Софию (Елизавета Левашова) на пуанты и придал ее образу затейливый хореографический рисунок. И как они, София не только танцует, но и поет. Поет (каждый раз с ошарашивающей внезапностью) и бравый служака Скалозуб (превосходная актерская работа Ивана Рыжикова), которого так распирает любовь к отечеству и верноподданнический пыл, что не петь он просто не может. В этом спектакле вообще много музыки (помимо музыки самого А.С. Грибоедова, звучат произведения И. Стравинского, Ф. Шопена, Г. Малера, В. Мартынова). Ю.П. Любимов делает еще один шаг к воплощению заветной мечты многих режиссеров – мечты о синтетическом театре, в котором будут гармонично сочетаться все жанры искусства и все способы художественного освоения реальности: пение, пластика, речь, ритм, скульптура, живопись, музыка, свет… «Как известно, смешение угля и селитры дает порох, - говорит Ю.П. Любимов. – Мы тоже стремимся к взрывчатым сочетаниям сценических элементов, желая, чтобы они дали вспышку, озаряющую все вширь и в глубь, бросающую яркий свет на душевную жизнь человека. Мне кажется, новое легче искать на стыке жанров». Великий режиссер и реформатор театра показывает нам, КАК это можно сделать, и мы понимаем, что универсальный язык в искусстве, поиск которого был начат еще немецкими романтиками, не такой уж утопический проект.

Прекрасный спектакль!!! С юмором, с песнями, простые,но креативные. Единственное сильно сократили текст, добавили немного своего - Таганка себя оправдывает. Если вы хотите хорошо провести вечер, то сходите на этот спектакль.

Начну, как водится, с описания декораций – в сегодняшнем случае это были длинные узкие белые полотнища, свисающие из-под потолка и могущие быть подвинутыми как вручную, так и автоматически, точнее говоря – много, очень много таких полотнищ, и первой моей мыслью было, что создатели спектакля решили поиграть со зрителями в театр теней – ибо тени эти, маленькие и большие, отбрасывали на эти полотнища и те, кто находился перед ними, и те, кто находился за ними. Да, оригинально, но когда больше ничего на сцене нет, не считая прозрачных пластиков стульев и столиков, а так же ресторанных металлических тележек для перевозки шампанского, создаётся впечатление убогости. Ну а когда из-за этих импровизированных штор появились Софья (Левашова) и Лиза (Нечитайло) в балетных пачках и на пуантах, а там и слуги в карикатурных фраках, у меня родилась и вторая мысль: я ошиблась залом и лицезрею не Горе от ума, а Щелкунчика или Стойкого оловянного солдатика, и передо мной в бумажном домике оживают фарфоровые балерины и смешные деревянные человечки. Однако это действительно было Горе от ума, вот только бал в нём начался ещё до первых реплик, чтобы не закончиться уже никогда: помимо Софьи и Лизы беспрестанно танцевала ещё и обширная «массовка», отчасти состоящая из некоторых гостей бала. Было осуществлено даже несколько попыток пропеть стихи Грибоедова, и у Фамусова (Антипов) это больше напоминало ритмическую художественную декламацию (этакий рэп позапрошлого века, прости Господи), а у Софьи – оперную арию (вокал неплох, не спорю, но всё-таки это спектакль, а не мюзикл); Скалозуб (Рыжиков), просто копия нашего физрука (и лицо, и причёска, и усы, и рост, и голос – всё идентично, перепутать можно), предстающий этаким выжившим из ума казачьим атаманом Белой гвардии, вполне брутально рычал песни на стихи Дениса Давыдова (вот уж не знала, что Скалозуб такой патриот, чтоб Эскадрон гусар летучих наизусть знать), но овации грохнули только тогда, когда из-за сцены зазвучала попса про «Москва – звенят колокола» и далее в том же духе, и актёры начали ей подпевать. Для чего был устроен весь этот балаган, я сначала плохо поняла – на мой вкус, песнями и плясками можно развлечь и завлечь только детей, а взрослым людям это рано или поздно надоедает; однако потом я поняла: музыка (которая вся, кроме вальса на музыку самого Грибоедова, услышанного мною впервые ещё на Покровке и там же и полюбившегося, была совершенно не в тему), предназначалось для того, чтобы попытаться отвлечь зрителей от текста. А текст в этом спектакле играл роль совершенно второстепенную – его читали, быстрым шагом прогуливаясь из одного края сцены в другой, забывали и вынуждены были пользоваться хорошо слышными в зале подсказками суфлёра, причём Чацкий (Бадалбейли) даже вступал с ним в дискуссию, коверкали (так, французские книги превратились в английские), переставляли слова местами, так что стихотворные строки переставали рифмоваться (например, вместо «меня разлюбит, как его» прозвучало «разлюбит и меня»), и прерывали монологи и реплики на середине, так что у меня возникала стойкая ассоциация с прочитанными мною статьями о цензурных вымарках в первых изданиях Горя от ума, не позволявших всему тексту комедии звучать со сцены. Когда же какую-нибудь ключевую фразу надо было подчеркнуть особо, делалось это отнюдь не интонацией или жестами, а изменением освещения; так же за Чацким важные реплики иногда повторял хор из «массовки», иногда герои подходили к лампам, закреплённым по углам сцены перед золотыми зонтами, включали их и направляли на себя, а иногда использовалось эхо, откликающееся на слова, произнесённые громче обычного. Теперь о Чацком – самом оригинальном элементе сего действа: здесь он – лысый, слегка небритый очкарик, мягко говоря, немолодой, вполне годящийся Фамусову в младшие братья, а Софье, соответственно, в дядюшки, да и поучает он её совсем как старший родственник, а отнюдь не как друг детства. И, как зрелый, состоявшийся мужчина, а не идейный юноша, он обладает спокойным, нордическим характером, его ничто не волнует, ничто не способно вывести из себя, ну а чтоб его с ума свести, определённо понадобились бы титанические усилия; Софью он, естественно, не любит, а в «фамусовском обществе» пребывает на правах стороннего наблюдателя, этакого «ревизора», который под занавес явно делает неутешительный вывод, что попал в «страну дураков», и принимает решение покинуть Москву. И вообще он мне здесь показался, как и в постановке Малого театра, иностранцем – но если там он мне напомнил выходца с каких-нибудь Минеральных вод, то здесь он больше смахивал на немца – даже по манере одеваться, или даже скорее на русского дипломата, проживающего в Европе и заехавшего на родные просторы вспомнить детство, проведённое в доме Фамусова. Что же до гостей, которых я всегда так люблю разглядывать, то здесь разглядывать особо было нечего: единственными приятными лицами там (да и во всём, пожалуй, спектакле) были обаятельнейшая арапка (Гату Жозефина) и собачка (её роль исполняла плюшевая игрушка), принадлежавшие графине Хлёстовой (Сидоренко). А вот если мне когда-нибудь приснится тамошний князь Тугоуховский (Межевич), я проснусь седой: это нечто с замотанной напомаженной марлей головой больше всего напоминало второе пришествие Франкенштейна, и когда оно играло на гитаре и свистело, и тем паче когда издавало нечленораздельные звуки. Но самое интересное лицо в спектакле – это, несомненно, суфлёр (Ардашев): он начал с исполнения ролей покойника и дирижёра, а закончил перевоплощением в Платона Михайловича, причём и он забывал слова, когда находился на сцене, а не в своей будке. Короче говоря, всю пьесу уместили в полуторачасовое шоу смешанного жанра, причём пожертвовали при этом не чем-нибудь, а важнейшим монологом «А судьи кто?» - вернее, Чацкий произнёс эту строчку, да так ею и ограничился, не то реально забыв, что там дальше, не то решив, что это посмешит зал (и они с частью зала действительно немного посмеялись над этим фактом). И за эти полтора часа спектакль умудрился утомить меня не хуже какой-нибудь трёхчасовой лекции на непонятную и неинтересную мне тему! Ходить или нет на него – надеюсь, вы уже поняли.

05.05.2008
Комментировать рецензию