Пока двое провинциальных братьев-пацанов решают в дворовых разборках, кто трус, кто не трус, домой возвращается батя, пропавший так давно, что его не помнит даже старший из сыновей. Виртуозно снятая иллюстрация прописных истин получила престижнейшего «Золотого льва» на фестивале в Венеции, но выглядит серьезной пародией на Тарковского и Кончаловского времен «Дворянского гнезда».
Драма |
16+ |
Андрей Звягинцев |
25 июня 2003 |
6 февраля 2004 |
1 час 46 минут |
Пока двое провинциальных братьев-пацанов решают в дворовых разборках, кто трус, кто не трус, домой возвращается батя, пропавший так давно, что его не помнит даже старший из сыновей. Батя хмур, требует от ошалелых малых пить вино за его возвращение, велит обращаться к себе «папа» и в обязательном порядке везет на рыбалку на Ладожское озеро, посреди которого дремлет во влажной дымке, как будто спустившейся из фильмов Андрея Арсеньевича Тарковского, остров батиного собственного детства. С этой аскетичной историей вы будете жить первые восемьдесят минут фильма. Дальше, как писал Шекспир, — тишина. За двадцать минут до финала картина переживает жанровое перерождение, и последние эпизоды определяют — ретроспективно — отношение ко всему показанному ранее. Раскрывать припасенный сюрприз — ход в высшей степени негуманный по отношению к будущим зрителям, которые, вооруженные знанием, не переживут того самого «ах!», что заставило венецианскую Мостру оторвать задницы от кресел и аплодировать битых 15 минут. C профессиональной точки зрения «Возвращение», первый за 41 год — в 1962-м было «Иваново детство» Тарковского — российский кинодебют, оторвавший в Венеции «Золотого льва», не вызывает ни единой претензии. Бесподобный пейзаж, виртуозно нефальшивые дети в главных ролях, завязка-кульминация-развязка. Придраться не к чему. Звягинцев, для которого, как и для Тарковского, образцом кинематографического совершенства являются по-монашески аскетичные фильмы Робера Брессона, снимал елочные игрушки сюжетных ухищрений с гангстерской приключенческой истории, которую первоначально являл собой сценарий Моисеенко и Новотоцкого («Старые клячи»), пока от него не осталась прописная истина. Или высшая мудрость. Что-то всеобъемлющее, тотально верное и грубое, как неминуемость смерти. Для кукольного Евросоюза это кино, наверное, как для впавших от бессонницы в беспамятство героев маркесовских «Ста лет одиночества» растяжка с надписью-напоминанием «Бог есть». Но для пары русских глаз — отвечаю, разумеется, за свои — как скелет обглоданного стервятниками животного. Или как «Мама мыла раму», написанное стократно под обложкой, обещавшей новый роман.