Спектакль

Мастер голода

По Камергерскому переулку, в цилиндрах и с тросточками в руках, идут двое. Их бледные лица и поступь едва ли шаткая говорят об избытке досужей мысли - обрывки беседы доносит октябрьский ветер, если подойти немного поближе, можно услышать о чём эти двое..
- ..и мне,- продолжает один из них,- по меньшей мере, странно, что в наше просвещённое время многие до сих пор ищут чуда в этом молчаливом бездействии. Что за нужда сидеть на скверно сколоченных креслах и глядеть как где-то там, среди пыльных занавесов, люди в трико из последних сил стараются заговорить с Богом, вместо того чтобы оставить эти дома умышленной скорби и заняться чудотворством в его действительном значении?
- Разрешите узнать, в таком случае, что вы называете истинным чудотворством?
- Таковым я называю общение на равных - то, чего начисто лишён современный театр. Вам, как человеку проницательному, это должно быть более чем очевидно. Разделение на зрителей, как внемлющих, и актёров, как нечто являющих миру, имело смысл в начале ХХ века - все эти великие реформаторы: Крэг, Станиславский, Арто - добились наконец того, что сила личностного высказывания достигла такого уровня, когда можно стало присутствовать, не мысля о собственном участии. Дух жаждал смятения, и он его, чёрт возьми, получил в виде Первой мировой, которая лишний раз доказала что человеку нужна не идея, но сам человек.. Всё же дальнейшее было направлено на реставрацию старого мира, да ещё и с железными гайками поперёк, на поиски новых форм выражения, вместо того чтобы протянуть друг другу руки, и увидеть себя в отражении глаз чужих. Театр возможен лишь при равнозначном участии сторон, иначе одна из них непременно начнёт обманывать другую, сама того не желая. Возьмите вот этот камушек.. Если вы скажете что это хлеб, и дадите его мне - я вам поверю и проглочу его, но готовы ли вы к подобного рода ответственности?
- Позвольте мне в этот вечер действиям предпочесть слово, а потому камушек этот я оставлю себе, в память о нашей сегодняшней встрече, а вам я посоветую не хлебом единым помыслы свои тешить. В вас много чувства живого, но вера - лишь в себя исключительно.. Я слышу это между ваших выверенных до буквы малейшей строк. Однако мне нравится то бесстрашие, с которым вы заявляете о великом упадке равенства..
Придерживая цилиндры от этих осенних порывов, они сворачивают на площадь и, промелькнув сквозь толпу, заходят в театр. Без пяти минут как начало, поцелуи да ручки у барышень им знакомых - такие изящные платья, что хочется видеть без них. Aufiderzein, моя случайная - ещё будут встречи.. По мраморной лестнице взбегают они наверх, вот и зал уже тусклый - в нём люди сидят в ожидании чудных событий. В темноте настигающей с тенью наперевес - вот мы уже и здесь, вот мы и уже..
И вот, в который раз, начинается всё сначала - на холсте, позади натянутом, нарисована комната детская с оттенками неба серого, вешалки деревянные будто ёлочки в облетевшей хвое, только нету гостей пока, и стоит посреди сцены женщина - кушать подано, говорит она мне, кушать подано. И так до которого раза, в поисках верной подачи голоса, но всё не то.. Актрису зовут Виктория - хмурый ручеёк, не впадающий никуда, кроме собственных с прищуром раздумий, знание бережное вне всякой великой скорби. В ней есть недовольство собой утомившегося от игры ребёнка, а с ним же рядом - безудержный русский "авось" - надежда всякого, пускай и в безвыходном.. Она смотрит на нас, мы - на неё. Что же им нужно от меня, этим людям, глядящим в упор? Найти причину чтобы остаться - гораздо сложнее, нежели уйти, но.. Впереди ещё целый рассказ, до единого слова оставшийся здесь, один из последних, написанных Кафкой - за незнанием литовского, который актрисе родной, читаешь его в переводе с экрана без речи ясной - совершенно особая форма восприятия. Текст захваченный бумагой и текст сценический, как два разных пространства, идущих рука об руку, чередование гласных в слове, между которыми звуки твёрдые - Дыр Бул Щыл. Успеть, углядеть, усидеть на всех стульях. Появляются трое, мал мала меньше - во всём и всегда они будут поодаль отныне. Они пьют разливуху в сторонке, на гармошках губных круги наворачивают будто в цирке, мастерят бесполезную добродетель - кран подъёмного духа.. Личности столь же подозрительные, сколь и обаяния великого. Авантюристы сцены, готовые ко всяким глупостям. Импрессарио оправляет платочек в петлице, и начинается история великого Голода.
Сорок дней, как в пустыне библейской, Мастер сидит на соломе, окружённый людьми в их любопытстве праздном - ни маковой росинки во рту его, ни слова лишнего, молчанием золото копит, чтобы раздать его после нуждающимся. Как говорил один невинно убиенный Всеволод - «Искусство режиссуры есть искусство самоограничения». Однако в чистоту этого действия никто поверить не желает - одни стоят с факелами наперевес, денно и нощно ожидая что вот-вот он изменит своим принципам, или же чувство вкуса наконец-то подведёт и его - тогда можно будет со снисходительной улыбкой покинуть Театр, билетиком вытирая на туфлях пятнышко, приговаривая что Мастер уже не тот. Другие же из сочувствия отходят в сторонку, чтобы дать ему время на шельмование, в котором он не нуждается - этого не позволяет честь его ремесла. Действительное чудо здесь никому не нужно, потому как убедившись в нём однажды придётся соответствовать, и жизнь свою строить заново, а это сопряжено со столь многими неудобствами. И потому Мастеру, по истечении срока-сорока, торжественно вручат очередной диплом, с надписью позолоченной «Meno Fortas», выгонят его из клетки под свет софита, и хлопать-хлопать станут, сбивая в кровь ладоши, меняя ритмы пульса во славу чужого сподвижничества. Медальки, ордена, кресты почётного легиона - все эти маленькие укусы счастья, по капельке кровь могут сделать прозрачной - садись, мил-человек, за пианинку, сыграй нам свою судьбинушку нелёгкую, а мы и чарку поднести успеем, и подпоём, если надо будет. «Я могу сделать большее, - думает он, - но им достаточно и того, что есть. Я могу создать ноту восьмую, но какой в ней толк, если дальше третьей им считать не хочется».
При всей отчуждённости данной философии - это звучит, по меньшей мере пошло, потому как всякий, принимающий эту историю, за историю измученного Художника и глупой черни, сам рискует оказаться среди тех, кто столь напрасно ищет в себе выдающуюся за границы свои же личность. Да и кто может уберечь от постепенной градации собственной глупости? Артист заслуженный, артист народный, артист Небесного фронта, наконец.. А если не удаётся - то что может быть легче, нежели обвинить другого в своём «вынужденном» бездействии? (Знавал я одного прапорщика из театра Советской армии, который ухлестнув пол-литра коньячка хватал свою остывшую скрипку и начинал петь о том, что «он свободен, словно птица в небесах..» и далее по тексту, а поутру вновь натягивал погоны, чертыхая на чём свет стоит и солдатиков своих в подчинении, и усача-полковника, доведшего его до такой бессмысленной жизни) Искушение же славой мирской тем и волнительно, что ждёшь его будто манны небесной, а всё дождаться не можешь. Самая чудесная несвобода, из которой выбраться сумеет лишь думающий о других. О ней здесь и речь.
Придёт время и люди отвернутся от тебя, Мастер голода. Твоё искусство станет вторичным или уже вовсе не нужным - это мы уже видели, в этом нет уже страсти, нет той осатанелой жажды новых знаний, которая заставляла уважать и бояться. Они вколотят тебе в горло маленький гвоздик и, привязав к ногам твоим бичеву, начнут дёргать её в угоду соседским мальчишкам, зелёнкой измазанным - тут и цыгане неподалёку с платками да песнями, косолапый на привязи: «А ты, Миша, попляши..И плясал.» И вот уже цветочки несут, букетики, как и прежде почти, только приглядется если - искусственные, и, должно быть, к оградке, а не в руки вовсе. (Любопытно что слово "искусственное" и слово "искусство" пишутся почти одинаково, однако одно - настоящее, а другое - нет). Так вот, цветочки забросили, блинов поели люди случайные, вспомнили добрым словом и поехали в зоопарк на радостях - кошку сизую в монокль разглядывать. Забвение - это то, что ждёт всякого, спустя тысячелетия, потому как солнышко всё одно угаснет, травка выцветет, а спички отсыреют. Заберите своё пальтецо, выход - налево, спасибо за невнимание.
Мастер Эймунтас по возрасту своему, да и по опыту, смотрит уже не прямо перед собой, а куда-то вверх, однако в этом нет безразличия к зрителям, или презрения к ним, при всех его режиссёрских провокациях и, так называемых, изгнаниях торговцев из храма - ступайте прочь, там вам кушать подано. Ему так важно найти в себе любовь божью, то есть способность смотреть на ближнего, как родителю на дитя своё, каким бы оно ни было, а это - ох как непросто.
Занавеса нет, но есть необходимость закончить.. Двое покидают Театр, захлопнув наглухо сюртуки от неугомонного ветра. Уже на площади стоя, перчатки атласные на ладони -

- Позвольте угостить вас ужином, друг мой, в знак признательности за нынешнюю встречу? Думаю что бутылочка-другая «Массандры» нам так же не повредит..
- И вы ещё можете говорить о еде после всего увиденного? Право, такой стойкости характера не наблюдал я даже у каннибалов. Предлагаю вам отринуть все эти условности бытия и отправиться прямиком к шансонеткам - в этом есть столь необходимая нам красота и прелесть бессмысленной поэзии. Эй, Ванька, - кричит он извозчику, - вези нас к дому Перцова, что на набережной, да побыстрее. Мы сегодня до жизни охочие..


Двѣнадцать