Спектакль

Три года

«Три года» – спектакль по одноименной повести Чехова, во многом автобиографической и почти беспросветно мрачной. Главной особенностью постановки, пожалуй, можно назвать декорации: многочисленные металлические кровати с голыми сетками, разновеликие – от совсем низких до ощутимо превышающих высоту человеческого роста – занимающие все сценическое пространство. Актеры на протяжении всего времени действия пребывают на сцене – молча лежат или сидят на этих голых, без матрасов кроватях и «оживают» только когда их упоминают или к ним обращаются. Но то, что призвано было стать, грубо говоря, «фишкой» оказалось скорее просчетом. Лишив актеров свободы перемещения, авангардные кроватные нагромождения лишили дополнительной динамики и само действие. А ее, особенно в первой части, ощутимо, надо сказать, не хватает. Один же текст, тоже совсем не динамичный за собой ничего не вытягивает. Глазу оказывается не за что зацепиться: костюмы, как принято в современном театре, под стать декорациям – предельно минималистичные: все, кроме главного героя, облаченного в черное пальто и черную шляпу (самые обыкновенные), одеты во что-то белое, неопределенное.
При этом, вместе с таким весьма современным визуальным решением текст пьесы – чеховский текст – остается совершенно классическим. И нет ни малейших оснований утверждать, что в постановке Женовача первоисточник получил какое-то новое, актуальное и неожиданное прочтение. Напротив, все как каких-нибудь сто лет назад – интеллигентские душевные метания, разговоры о судьбах России, полемика между бедными и богатыми, общий вывод об отсутствии в жизни счастья. Кто-нибудь скажет, что это темы на все времена? Но нет, «Три года» всеми своими деталями, особенностями мышления, речи, менталитета героев цепко держатся именно за свой исторический контекст, свое время. При большом желании и усилии возможно, конечно бы, попытаться «вычитать» из спектакля какие-то современные смыслы: неизменное стремление героев «в Москву, в Москву», рассуждения героини, убеждающей себя в том, что можно выйти за богатого и без любви… Но все последующее развитие сюжета указывает, что все эти перипетии – чеховские и нечего соваться в них со своими проблемами.
Однако явная принадлежность текста (и вполне ему соответствующей по своей традиционности актерской игры) и внешнего антуража к таким принципиально разным эпохам, неизбежно порождают в головах зрителей некоторый когнитивный диссонанс, а тот, в свою очередь, – потребность найти для восприятия некую точку опоры – связать две реальности. Но в том-то и дело, что связи никакой нет.
Получается, что ставка сделана только на текст. Но одного текста при такой прямолинейной подаче оказывается мало, чего-то ему недостает. Сюжет, идеи, мрачность «Трех лет» во многом привязаны к личности автора и еще больше к своему времени. Такого Чехова хочется смотреть в детально проработанных декорациях, с костюмами, достоверно воспроизводящими моды эпохи. От скачущих же по железным кроватям актеров хочется, наоборот, слышать что-то дерзкое, непредсказуемое, авангардное. И дело даже не в том, что гибриды – как это чаще всего и бывает в природе – бесплодны или вовсе нежизнеспособны, а в какой-то странной, непонятно с чем связанной расстановке акцентов (можно, в общем-то, удивляться и самому выбору данной повести для постановки), в результате чего получается, что текст, исполнение и внешний антураж друг друга не взаимодополняют, а, наоборот, обедняют.

Сцена запружинена кроватями – ажурными, латунно-витеевартыми, почти не скрипучими, и отлично пружинящими. От каждой из них, вероятно, можно оттолкнуться и полететь, изменив траекторию полёта – читай «жизнь» - на 180 градусов, но вряд ли хоть один из героев, почтенно заняв своё место, ещё до прихода зрителей, сделает это. Точно не сделают – приросли к насиженному и устоявшемуся. Скромному, но своему.

В этой скромной жизни у каждого своё место. В спектакле «Три года» Студии театрального искусства Женовача – это «место в жизни» изображает кровать, в которой спять актёры. Никто из героев, кроме разве что главного, не выходит за пределы предложенного мира, так и оставаясь на своём, жизнью отведённом клочке земли. В этом и печаль, и тепло Чехова, всё это показано так честно, что не спутаешь: Чехов, точно, даже если зритель не читал это его произведение. Не циник – врач, трезво смотрящий на своих героев, героев времени, готовый лечить их и ставить диагноз, без жалости, не боясь крови, оперировать, если придётся, заявляя своё излюбленное «жить скучно». При всём азарте и радости к жизни.

Герой Алексея Верткова – Алексей Лаптев женится по большой любви. Правда, односторонней. Жена, Юлия Белавина, героиня Ольги Калашниковой, его не любит, но ведь что-то делать надо. Вопрос «зачем?» задавать не принято. И вот здесь, в пьесе, их жизнь. Его – в семейных неурядицах и сложностях с отцом, болезнью сестры, странностью брата, борьбой за её любовь; её – в поисках интересов без любви, молодой девушки, скучающей и рвущейся в Москву одновременно. Их отношений, которые за три года пройдут путь от его неразделённой любви к её уже, вероятно, и не нужному ему «люблю».

«Три года» Чехов написал после возвращения из Сахалина и отразил в ней многое из того, что было им написано до и что будет написано после. Здесь и семейная сага, и любовная история, и поиски дома, и философские рассуждения о жизни, в которых Чехов, видя жизнь ярче многих современников ставит свой диагноз: «Скучно».

В красивой сценографии – поитстине завораживающей, Женовач показывает жизнь размеренную, но не лишённую своих страстей, ностальгии и скромных радостей. Глядя сквозь узоры кроватей кажется, будто за декорациями не выстроенный свет, а тьма, настоящая темень ночи.

Это очень красивая пьеса и очень красивая постановка. Искуссная, классика в лучшем её прочтении, - услада для любителей классических постановок, когда движения прошлого отражают настоящее – рассматриваемое каждый день. В постановке финальная фраза «поживём – увидим» звучит, как заклинание. Мантра, как надо и как не надо – одновременно. «Надо» – ибо созерцание полезно. А вот «не надо», потому что от созерцания без действия и правда может стать скучно. Не дольше и не меньше, чем через три года. Финальная сцена.

Аплодисменты. Актёры застывают и не уходят со сцены, даже когда уходят зрители. Они остаются на сцене до последнего зрителя. Театральный катарсис. Можно ли поставить классику лучше? Поживём – увидим.

Смотрел и прям весь испереживался: а вдруг кроватная сетка под кем-нибудь порвётся.
А уж, как весело актриса ступнями в белых носках крутила. Видать большая актриса - никак не меньше 45-го размера. Правда это совсем не вяжется с Чеховским
"Предложение, которое так неожиданно сделал Лаптев, привело Юлию Сергеевну в отчаяние... Боже мой, не входя в комнаты, прямо на лестнице, — говорила она с отчаянием, обращаясь к образку, который висел над ее изголовьем...Никогда еще не было так скучно, никогда она не чувствовала себя такою одинокой...Ночью Юлия Сергеевна внимательно прочла вечерние молитвы, потом стала на колени и, прижав руки к груди, глядя на огонек лампадки, говорила с чувством:
— Вразуми, заступница! Вразуми, Господи!...Она разделась и легла в постель, крестясь и крестя вокруг себя воздух..." И т.д. и т.п.
Можно ли после подобных "режиссёрских находок", считать Женовача серьёзным режиссёром?
Если режиссёр не хочет "умирать" в актёре или в тексте автора, тогда он умрёт для зрителя! (А ведь неплохо сказано, чёрт побери!)

Замечательный чеховский спектакль. Как всегда по-чеховски грустный. Только в этом случае за сюжетом следить интереснее, чем обычно. Литературный материал обязывает. Спектакль неровный, много хорошего, много плохого. Пересмотреть можно, даже очень можно. Сначала о хорошем.

Женские образы и актрисы вытягивают спектакль на уровень тех, которые запоминаются надолго. Интереснейшее развитие образа Юленьки. Актриса на наших глазах, медленно, без всяких рывков, меняется, взрослеет и в итоге из раздражающей меня девицы превращается в женщину, способную любить. Это преображение – самое замечательное в спектакле. Театр в данном случае разрушает мой очередной стереотип о невозможности исправления таких порхающих девиц, которые порхают не только у Чехова, но и в наше время. Оказывается, мы не в праве таким людям отказывать в возможности преображения, не в праве презрительно посматривать свысока. Спасибо Ольге Калашниковой.

Спасибо Марии Шашловой за чеховскую Настасью Филипповну. Таких женщин действительно хочется любить, но попадаются в основном Юленьки. И в этом выборе, кстати, нет ничего плохого.

Огромнейшее спасибо Анастасии Имамовой за Нину. Потрясающая работа. Нина настоящая, в малейшем жесте, слове. Её предсмертный монолог – высшая точка актерского мастерства. Для меня – самая запомнившаяся сцена.

В этой постановке есть как удачные работы (Алексею Верткову в таком образе не развернуться, но он органичен и хорош), так и вовсе провальные, на мой взгляд. Сергей Аброскин, который был органичен в «Игроках», в этом спектакле уже повторяется и тянет своих коллег на уровень студенческой самодеятельности (особенно по интонации, жестикуляции).

Спектакль провисает пару раз во втором акте, когда второстепенные герои почему-то захватывают внимание зрителя больше, чем на 5 минут. Ничем не оправданная затянутость навевает скуку. Сократить бы на 30 минут – не увлекаться бы побочными линиями…

Категорические не согласен с решением образа отца Юлии. Зачем было выставлять этот персонаж в комическом свете? Несчастный отец истерит, кричит - зритель над ним хохочет. Разве над чеховскими героями можно смеяться? Им только нужно сопереживать. В них нет ничего смешного, так как они живут среди нас, они – это мы. И режиссеру в этом спектакле как раз и не хватает этого доброго сопереживания по отношению к героям. Когда это сопереживание есть – тогда получаются таким сильные образы, как Юлия Сергеевна Белавина.

Работа со светом вызывает удивление. Не всегда понятно, почему так темно, почему в тот или иной момент сцена в полной темноте, а потом освещена. Те же претензии к музыкальному оформлению. Мелодия красивая, очень подходит, но она используется только в финалах обоих актов, в особо «трогательные» моменты – смахивает на студенческую самодеятельность. Здесь хотелось или разнообразия музыкального, или вообще без музыки.

Сценография Александра Боровского… На первый взгляд – замечательная и запоминающаяся конструкция. Которая в итоге, к сожалению, простоявшая почти впустую. Я не очень понял, ради чего в этом спектакле задумано такое нагромождение. На сцене МДТ, зритель которого привык к похожему решению сценического пространства в спектакле «Московский хор» (где все эти кровати – вполне читаемая советская коммуналка), кровати в спектакле «Три года» выглядят чужеродными. Здесь ни коммуналки, ни даже больницы, здесь провинция и Москва. Почему кровати, зачем они?.. Ночлежный дом, больница – вроде всё читается, но только вроде и только читается. В течение спектакля ждешь, как всё это будет обыграно. Но кроме 2-3 моментов, всё стоит зря. Даже ради финала не нахожу оправданий. Хотя, финал потрясающий: кроватная тюремная решетка превращается в детский манеж – тоже с решеткой.

Главное – в спектакле удалось пересилить все эти чеховские «скучно», «грустно» и «одиноко». В чеховском материале удалось среди всего несчастья увидеть что-то важное и доброе. Герои остаются на сцене. Старая черно-белая семейная фотография с потрескавшимися уголками. На фотографии женщина держит над всеми зонт. Зонт держит глава большой семьи.

Маленькая суицидальная пьеска. Маленькая, но гигантской разрушительной силой. Как известно, гений Чехова местами достигает такой преисподней, такого холода, что особи даже выдающейся витальности теряют способность сохранять самообладание.
Вот «Три года» один из таких примеров, когда кровь леденеет в жилах и можно только бежать, чтобы спастись.
Не знаю, почему С.Женовач решил сделать эту жизнеразрушающую пьесу, но сделал... Правдоподобие и искренность - абсолютные. И в сценографии и в актерских работах. Душный мир - курятник попеременно то спящих, то мучающихся людей.
Металлические кровати - то ли клетки, то ли русская кладбищенская ограда...
Чеховская смертельная тоска воспроизведена с удивительной безфальшивостью и точностью. Но самое ужасное случается в финале. Женовач не заканчивает кошмар. Актеры не выходят на поклон, они сидят в своей кладбищенской ограде и пронзительно смотрят в зрительный зал. Публика по привычке хлопает, не понимая, что происходит. Начинает расходиться, а женовочи продолжают молча смотреть, без жалости, без гнева. Они словно говорят - это не пьеса, не театр, это про всех Вас, нет никакой надежды, всё за вас решено...
А еще в финальной сцене читалось, что женовачи с чем-то прощаются…