Спектакль в Москве

Кант

Перечитывать собрание сочинений Канта и работы по кантовской философии перед спектаклем не стоит. Жанр спектакля, указанный в афише («о критике чистого разума») - ироническая обманка. Ключ к спектаклю в интервью М.Филиппова: «Наш "Кант" ближе к хармсовским рассказам о Пушкине и Толстом». Кант - это такой прикольный чудак, обедающий у себя дома в компании своих приятелей (проповедник, судья, врач, полицейский), таких же чудаков как и хозяин. Блюда разносит тоже чудак - слуга. Дом философа Канта совершенен, он построен художником С.Бархиным на сцене театра в виде магического шестигранника, зрители располагаются внутри него, он весь, даже подушечки на лавках для зрителей, обит каким-то сочащимся алым бархатом.
Дом-шестигранник - самая замечательная компонента спектакля. Всё остальное - болтовня во время обеда. О чём? О женщинах, об их специфических характерах и привычках, о погоде, о стульях, о супе, о яблоках, о рыбе, о соседском петухе, о красном и белом вине, о ложках, об англичанах и о шотландцах - обо всём и ни о чём. Нельзя сказать, что эта трёхчасовая беседа утомительна, слушаешь эту «критику пустой болтовни» с вниманием, временами это даже смешно, но смех пустой, как и разговоры, в памяти лишь остаётся пара анекдотов, их повторяли несколько раз, Кант с чудаками-друзьями долго и смачно смеялись, действительно смешные анекдоты, но пустые.
Если Кант, его слуга и его приятели - гротескные чудаки (причём двое актёров, И.Костолевский и А.Лобоцкий, на мой вкус, в своём чудаческом преувеличении слишком уж играют в дурачки своими персонажами), то три женщины, неожиданно для хозяина появляющиеся во время обеда в его доме - прекрасны, в пожилой и молодой монашках, в их коротких монологах приметна их судьба, горькая, настоящая, а очаровательная незнакомка притягивает тайной, которую ни Кант ни его сотрапезники-чудаки так и не разгадают.
Женщины ушли, обед закончен, что остаётся, кроме анекдотцев и разговоров ни о чём? Лишь два вопроса:
Тот самый ли это Кант?
Тот самый ли это Карбаускис?

Говорить о времени – терять его. Оно все равно пройдет. И по нам как по часам. Но в этом столько же печали, сколько надежды. Надежды, что все выпавшее нам на долю, пройдет. А что и на кого наступит после – вопрос времени. Время – вечный двигатель, «обтикивает» со всех сторон. Час за часом и час от часу не легче. Время не ждет, уходит. Оно в песок, мы в землю. Иногда время терпит. Нас, от него натерпевшихся. «Наше время» в прошедшем времени – светит и манит, «наше время» в беседах о настоящем омрачает, отталкивает. В выражении «герой нашего времени» иной раз наше время иронизирует над героем. От него, нашего, и отставать нельзя, и опережать его опасно, а идти с ним в ногу иногда бесчестно. Вот и пребываем по привычке в безвременье. Часы переводим - часа ждем. Доброго ли, мертвого ли. Своего.

Современного на московских сценах – с лихвой. Своевременного – меньше. Спектакли же, не оторванные от времени (от жизни), но на которых о времени (часах) забываешь – в меньшинстве. В театре им. Вл. Маяковского режиссер Миндаугас Карбаускис поставил спектакль «Кант». Спектакль о и ко времени. Ну, и во времени, разумеется. Оно не тянется, пролетает.

В центре повествования – Иммануил Кант. Центральное событие – обеденная трапеза. В центре сцены – круг. В центре круга - стол. В центре внимания – человек. Его здесь «разъяснят» виртуозным языком драматурга Марюса Ивашкявичюса в прекрасном переводе Георгия Ефремова. Такова уж установка 91-ого театрального сезона Маяковки, — изучение человеческой природы, - прописанная не в программных документах (и даже не в программках), а у всех на виду – в фойе театра. Режиссерам театр предложил вопрос: «Каким был человек в разные эпохи, и по каким меркам судить его сегодня?», те, «вооружившись разной оптикой», дали зрителям ответы в виде спектаклей. Миндаугас Карбаускис, худрук театра, воспользовался высокоточной оптикой – теле- и микроскопом. Как бы иначе удалось ему явить кантовские и «звездное небо над головой», и «нравственный закон» внутри нас. Оптический прицел не пригодился: режиссер не стремится сразить публику наповал, и может быть поэтому всегда точно попадает в зрителя. Впрочем, спектакль без оружия не обошелся.

Время действия пьесы ноябрь 1784 года. Разница во времени с настоящим – три часа с одним антрактом. Собственно, помимо общих тем, и место действия спектакля нам не чуждо – Кенигсберг, он же Калининград. Да и Кант, в общем-то, наш соотечественник (был в его биографии период российского подданства и членства в петербургской академии наук). За круглым столом в гостях у Канта соберется только избранная публика: богослов, судья, начальник полиции и врач. К столу допустят слугу, да зрителей, вокруг да около расположившихся в гостях у родоначальника немецкой классической философии. «Вокруг да около» — в прямом смысле, благодаря уникальному пространству Сергея Бархина.

Именно так – пространство – обозначено уникальное сооружение, возведенное на сцене Маяковки. Шестигранник, оКАНТованный бархатом, под цвет алого занавеса и кресел театра, вмещает всего 140 зрителей, амфитеатром наблюдающих философскую трапезу. Шестигранник, напоминают в театре, модель мира, в его (мира) центр у всех на виду и помещен ученый и метафизик. Поднявшись из зрительного зала на сцену в удивительное по энергетике пространство, публика, преодолев не занавес, но занавеску, попадает в дом Канта. И чувствует себя как дома. Третий театральный звонок обернется звонком к обеду. Здесь в уютном пространстве все готово к приему гостей: постелена кипенно-белая скатерть, изящно сервирован стол, сложена аккуратная поленница дров. Где-то в доме наверняка теплится очаг, но зрители его не увидят. Зато сами окажутся в очаге споров и дискуссий. Этот шестигранник как фрагмент пчелиных сот: в нем будут роиться мысли, слова, чувства. К столу как к барьеру, «Казалось бы, ожесточённые споры, а ты отдыхаешь. Дóма наоборот. Ничего не творится, а устаёшь.», — верно заметит богослов, в исполнении Игоря Костолевского. И то верно, в своих четырех стенах, зрители долго будут вспоминать этот вечер в шести.

Форма спектакля – застольная беседа, искусный table-talk. Искусство подзабытое. Как говорилось в одном старом анекдоте: «Другая эпоха, другой харч». В доме Канта все стремится к гармонии: запах блюд (никакой бутафории!) дразнит обоняние, афористичные реплики – ум. Довершает сервировку лично хозяин дома, раздающий гостям ложки для супа – дорога ложка к обеду. Далее раздавать он будет мысли, некоторые из них «сувенирные» на память, и в памяти унесут с собой зрители. Не сходя с места, но вертясь вокруг оси, подобно главному и всеобщему месту действия, сотрапезники будут не глухи и немы, но говорливы до чрезвычайности. Поворотный круг сцены, как и в спектакле — «Таланты и поклонники», ныне «поклонника Канта и поэта» М.Карбаускиса, обрел здесь новый (мета) физический смысл.

Темы тут будут поглощать быстрее блюд, и смена их будет не предсказуема. От погоды до внешней политики, от поиска цели до силы воли. Мужская компания, сидя за круглым столом, найдет множество «углов» и будет расшатывать стулья, зубы и даже устои. Ход беседы нарушит (а, вернее, изменит) появление неожиданного лица. Лица, ибо личность, по словам Канта, уже оценка. Лица иноземного, таинственного, женского… Появление «фрау-леди» (Юлия Соломатина) оживит не только беседу, но и собеседников. Незнакомку впустят в дом и проведут по кругу, как тему, дабы «встроить в беседу», «обдискутировать» и исчерпать.

Шесть граней вокруг, шестеро за столом: пять степенных мужчин в париках, да слуга, который норовит занять хозяйский стул. Слуга свое отслужил в прусской армии и теперь ему и прислуживать, и прислуживаться тошно. Господин Кант и его слуга Мартин Лямпе – ключевой дуэт для пьесы и яркий проверенный актерский дуэт Михаила Филиппова и Анатолия Лобоцкого. Проверенный предыдущим спектаклем Карбаускиса «Господин Пунтила и его слуга Матти», где роли хозяина и слуги распределились аналогичным образом. Роли слуг у Анатолия Лобоцкого – это не «кушать подано», хотя актеру и приходится разливать суп по тарелкам, менять блюда, как впрочем, и темы разговоров. В обоих спектаклях роль слуги – центральная, движущая сюжет, подогревающая блюда и динамику в спектакле. Мартин Лямпе слуга, вошедший в историю. Его непростые отношения с Кантом легли в основу романа «Вспоминая Лампе» испанского писателя Хосе Луиса де Хуана, да и во всех известных биографических очерках о Канте Мартину, прослужившему 40 лет, всегда уделяют особое внимание. У Лямпе сварливый характер, в котором преобладают лень и тяга к философствованию. «Мне 55 лет», - ворчит Мартин, не желая дважды спускаться в погреб. Впрочем, реплика эта принадлежит актеру-юбиляру, а озвученные цифры кажутся кокетством на фоне пластичности и стремительности его движений и жестов. Для Мартина Кант не философ, а капризный хозяин, за которого он по выслуге лет, а вернее по старой дружбе, чувствует ответственность. Кант же хотя при гостях и держит с ним дистанцию, но всячески старается выгородить и оправдать дурные манеры и панибратство забывающегося порой слуги. Роль Канта будто бы написана специально для Филиппова: в авторской ремарке значится «философ с лицом старого ребенка». Философ, толкующий человека, здесь наивен, добродушен, но каждую минуту сосредоточен, то и дело карандаш тянется к бумаге записать очередное то, что надо будет обдумать завтра. Кажется, Кант здесь единственный кто не отдыхает, его мысль, как и все кругом, пребывает в постоянном движении. Мартин, по словам Канта, сатир, человек, чувствующий себя естественно, органично и непринужденно в любой ситуации.

Главным блюдом, поданным к обеду у Канта, станет его главный труд – «Критика чистого разума». Эта книга, принесенная незнакомкой, будет лежать в центре стола, смотреть с афиш и программки спектакля, жанр которого определен как «о критике чистого разума». По ней пройдутся гости в разговоре и Мартин тряпкой, дабы пыль смахнуть. Аннотацию к ней предлагает слуга-острослов: «Там ну, чисто, критикуется разум», а обаятельный и словоохотливый богослов Шульц устами блистательного Игоря Костолевского предостерегает: «Тут – лабиринт. Только с виду – книга». Оглядевшись по сторонам, понимаешь, что и пространство шестигранника тоже напоминает лабиринт, в котором предусмотрен только один выход. Так и спектакль играют в центре той самой «Критики…» и вне всякой другой. Даже театральной. У каждого из персонажей есть свое место за столом, и все актеры на своих местах. От вспыльчивого судьи-патриота, разжигающего спор, в зажигательном исполнении Александра Андриенко, до вызывающего оторопь и стойкую неприязнь нового, потенциального слуги Канта Кауфмана, сыгранного Ниязом Гаджиевым. Этот персонаж-кровопиец отпугивает по пьесе даже комаров, он, схоронивший трех господ, уложит и Канта. Для начала — спать.

«Шатание! Развал!», «со свободой не умеют обращаться», — кричат начальник полиции и судья. Публика обобщает и видит в споре знакомый конфликт суда и полиции, примиряющихся на том, что право не всегда совпадает со справедливостью. Но это особенности восприятия, а не сверхзадача спектакля. Он не сиюминутен и кроме театральных афиш в нем нет других «плакатов» (он ни к чему не призывает). Это не дух времени отравляет публику, просто, как известно: «Покуда Время не поглупеет как Пространство (что вряд ли), семя свободы в злом чертополохе, в любом пейзаже даст из удушливой эпохи побег…». Не время виновно, что спор, случившийся 230 лет назад, аукается в той же географии и ни теряет ни смысла, ни актуальности. Даже наивная реплика «над временем трудятся» вызывает в зале смех, ибо зрители памятуют возню на высшем уровне с переводом часов. При желании во всем можно углядеть «разбой! пожар!», даже в том, какое красное или белое вино предпочитают те или иные персонажи за столом, и как это соотносится с их политическим кредо. И вот уже режиссер «прослывет у них мечтателем! опасным!!». Но как бы то ни было «Кант» политкорректен до мелочей: на обеденном столе — ни перца, ни соли. А, если какие мысли у «животных политических» во время спектакля и мелькают, то над ними не задумываются, над ними смеются. «Кант» — комедия, здесь смех всему способствует, и мысли, и пищеварению. «Заворот мозгов» исключен. В анекдотах здесь непременно ищут мораль, оценивают степень юмора и разъясняют соль шутки, а объяснение анекдота, смешнее, чем он сам.

Обеденный зал для Канта – комната отдыха, здесь не говорят и стараются не думать о работе. «Не напрягаемся, отдыхаем», — приказывает начальник полиции Шефнер (прекрасная работа Виктора Запорожского) и публика не смеет ослушаться. Обед у Канта – интеллектуальное пиршество, но оно не только уму, но и сердцу. «Кант» играют кантабиле (певуче) в атмосфере зрительского упоения словом и тем, как оно звучит, смыслом и тем, как с ним играют, формой и ее поразительной гармонией с содержанием. Спектакль Карбаускиса о метафизике Канте можно сравнить разве что с его же спектаклям о физиках Нильсе Боре и Вейнере Гейзенберге «Копенгаген», многие годы идущим в МХТ им. А.П. Чехова. Помимо лаконичности и выверенности декораций спектакли объединяет и то, что в них обоих время оказывается опровергнутым. В «Копенгагене» разыгрывается встреча двух физиков, которой никогда не было. Встреча на том свете. Встреча в поисках главного для человечества ответа на вопрос о жизни не в философском смысле, — об атомной бомбе. Три персонажа спектакля в исполнении Олега Табакова, Бориса Плотникова и Ольги Барнет (в роли жены Бора) как три эфирных шарика, стремящихся друг за другом и образующих электрон, движутся по сцене и раз за разом проигрывают один и тот же вечер, потому что времени для них уже не существует. В «Канте» использован тот же прием «répète», оказывающийся достижимым не только на том свете, но и на этом. Кант заставляет незнакомку Фоби Грин пережить вновь уже прожитый отрезок времени, слуга Мартин в своем «предсмертном» монологе тоже доказывает, что времени не существует и при желании его можно отринуть, финал первого действия служит началом второго. И этот непостижимый, совсем не условный эффект достигается без всяких «спецэффектов», а только мастерской актерской игрой, поворотным кругом («Время вращается, господа») и светом (художник по свету — Сергей Скорнецкий). Спектакль, которому еще предстоит испытание временем, осмелился время испытать. Такое возможно только в театре, где время, действительно, не властно, где повторяются порой неповторимые спектакли, где смерть прерывают аплодисменты, где в трехчасовом спектакле умещаются годы и жизни. «Кант» опровергает время и тем, что, хотя здесь постоянно говорят о нем, зрители про время забывают совершенно. Чувство времени теряется и потому, что на сцене актеры в париках и сюртуках (костюмы – Натальи Войновой), но на восприятии их нет налета времени, нет его пыли и ветхости. Все не из, но для нашего времени, все ему впору. Пасует время и перед Светланой Немоляевой в роли настырной сестры милосердия. Актрисе, играющей в спектакле, построенном по принципу крупных планов, где, казалось бы каждая морщина на виду, нельзя не изумиться. Немоляева не просто хороша в роли как актриса, она обворожительна как женщина. Что только не делает время с людьми, но и чего только не вытворяют с ним в пьесе: жалеют, записывают, подкручивают, обгоняют, останавливают, чинят его слугу – часы. Как и в «Копенгагене» в «Канте» собеседники теряют из виду то, чего не видно глазу – себя: «Себя не видишь, оно и теряется». Как и в «Копенгагене» здесь «электричат», нагнетают электричество, понижается температура блюд, повышается градус разговора, так что иной раз здесь бьют током друг друга. Удивляться ли репликам-разрядам?!

Где физика там и лирика, а потому разговоры ab ovo (а иногда и в прямом смысле «о яйцах»), о национальном достоинстве, о цели и воле, о провалах и шатании порядка и государства и «повалах» женщин, постепенно «ни шатко, ни валко» перетекают в беседу о «странностях любви». «Совесть окончил, думал к любви приступать…» говорит философ на границе эпох Просвещения и Романтизма. Три знаменитые кантовские вопроса «Что я могу знать?», «Что должен делать?» и «На что смею надеяться?» не станут для этого предмета наводящими. «Фрау леди» Фоби Грин исчезнет также внезапно как и появилась, и ее тема незнакомки ниоткуда с вымышленным именем так и останется неисчерпанной. А с толкованием любви поступят примерно так, как в поэме Давида Самойлова «Пестель, поэт и Анна»: «Я душой Матерьялист, но протестует разум…».

Фоби Грин напустит туман и оставит по себе не только память, но и фобию. Спектакль-собеседник вдруг обретет черты по меньшей мере детектива, по крайней - мистификации. Чужеземка будет мыслится посланницей чего-то немыслимого, внеземного. В сочетании с темнотой, прорезаемой лишь дрожащими маячками свечей, подобные мысли подпустят страха перед предвечным. Взгляды устремятся на купол шестигранника, туда, где сходятся все его линии; на книгу, лежащую в центре стола прольется свет, то ли из окна, то ли откуда повыше. Этот свет рассеет не только осенний туман, но и туман в головах: быстро, четко, блицом, как перед смертью, героям предстоит дать ответ на вопросы, которые проще счесть риторическими не потому, что они не требуют ответа, а потому что никто этот ответ так и не нашел: ради чего живет человек? Если ради счастья, то где его раздобыть? В чем цель? И в этой квинтэссенции времени, когда кажется, что его личного, лимитированного уже не осталось, ответы вдруг отыщутся. В нем и отыщутся, «мнимом, а все-таки нашем». «Господи, как тревожно, что все так просто», — воскликнет богослов.

…«Когда не знаю – верю», «если в итоге абсурд значит это анекдот», — говорит Кант в спектакле. Ему веришь, и смеешься вместе с ним.

Журнал «Театральный мир». https://www.facebook.com/media/set/?set=a.635995829781290.1073742438.371496016231274&type=1

Все студенческие годы я «не вылезала» из Театра им. В. Маяковского, пересматривая не по одному разу шедевры А. Гончарова. Потом мои визиты стали все реже и практически прекратились с тех пор, как главным режиссером стал Сергей Арцибашев…
И даже после того, как в театр пришел Миндаугас Карбаускис, Театр так и не вернулся в круг моих интересов. И не мудрено! За это время появилось столько всего интересного, что «объять необъятное» просто невозможно.
Но вот, спустя много лет, я вновь в этом Театре, более того – я на сцене этого Театра!
Спросите, в чем же дело? А «ларчик просто открывался» – действие спектакля «Кант» (режиссер Миндаугас Карбаускис) происходит на основной сцене Театра, на которой выстроен красивый шестигранник, покрытый алым бархатом. Этот символ эзотериков, театра времен Шекспира и условной модели мира придуман Сергеем Бархиным. В нем амфитеатром расположены места с уютными подушечками для сидения на полтораста зрителей. Публика, пришедшая на спектакль, проходит через пустой зрительный зал, поднимается на сцену, через одну из арочных дверей попадает внутрь шестигранника, проходит через прихожую, где стоит посудный шкаф и лежит поленница дров у печки, затем мимо большого круглого обеденного стола, накрытого на пять персон.
Литовский драматург Марюс Ивашкявичюс, взявшись за пьесу об Иммануиле Канте, нашёл немало выигрышных моментов в биографии гения:
Кант был занимательным, остроумным собеседником, всегда обедал в обществе людей из высшего общества Кёнигсберга. К тому же, у него был строптивый слуга, старик Мартин Лямпе, с которым философ свыкся, но всегда ссорился.
Вот на один из таких обедов в доме знаменитого философа зрителей спектакля «Кант» и пригласили, а обслуживал гостей, собравшихся за столом, все тот же фамильярный и развязный слуга Мартин (потрясающая актерская работа Анатолия Лобоцкого).
Бархин предложил весьма интересное пространство для застолья философа. Он поставил круглый обеденный стол в самый центр шестигранной декорации и действие всего спектакля идет всего в полуметре от зрителя.
Спектакль специфический. Эдакий шутливый абсурд, в котором нашлось место и рассуждениям о вечных категориях – времени и пространстве, и детективному сюжету, и даже мистике…
В программке указано – «О критике чистого разума».
А вот как определил его жанр исполнитель главной роли Михаил Филиппов: «Это сказка для взрослых. С чудесами. Там есть много сказочных примет. Начинается со слова: «Однажды». Три персонажа носят имя Иоганн, кто из них Иоганн-дурак – каждому вольно догадаться самому. Три раза кричит петух, исчезающий с последним криком.
Сказка! Благодарить за нее нужно не актеров, а драматурга Марюса Ивашкявичюса и режиссера Миндаугаса Карбаускиса – этих двух застенчивых литовцев».
Поблагодарить создателей спектакля следует однозначно – такого эстетического удовольствия я не получала очень давно!
Смотрела – не отрываясь, хотелось запечатлеть каждое мгновение.
Сказка им явно удалась!
Добавлю только, что она вряд ли бы случилась вне удивительного пространства Сергея Бархина и без изумительного музыкального оформления (в спектакле звучат вальсы и лендлеры Франца Шуберта).
Но и актерам непременно стоит выразить свою признательность.
Все Иоганны были хороши – богослов, старший проповедник королевского дворца в Кенигсберге, Шульц (Игорь Костолевский), судейский Вигилянтий (Александр Андриенко) и начальник полиции Кенигсберга Шефнер (Виктор Запорожский), однако, переиграл их всех, вместе взятых, четвертый Иоганн – Кауфман, слуга, который похоронил уже трех господ и теперь в поисках нового хозяина (Нияз Гаджиев).
Очень приятное впечатление осталось от обаятельной «таинственной незнакомки» - юной Фоби Грин (Юлия Соломатина), нарушившей традиционное течение трапезы и ее непреложный закон «ни слова о работе» и так и оставшейся неразгаданной ни Кантом, ни его сотрапезниками.
Внесли сумятицу в неспешное действие спектакля и две монахини. Анна-Регина, в исполнении Светланы Немоляевой, которая, как мне показалось, слишком переигрывала, и Фридерика-Ребекка (Анастасия Дьячук, раздражавшая меня всего неделю назад в спектакле «Снимается кино», здесь была как раз на своем месте – с комическими ролями она справляется просто превосходно)!
Ну и, конечно же, очень запоминающийся образ философа, печально взирающего на суету окружающей жизни, радушного хозяина и остроумного собеседника, создал Михаил Филиппов.
А вот зачем на сцене присутствовал личный врач философа Йоэль (Юрий Коренев), произнесший за все трехчасовое действие максимум пару фраз, я так и не поняла…
Советую всем, кто хочет отвлечься от праздной суеты, побывать на этом необычном спектакле, идущем при аншлагах вот уже без малого шесть лет (премьера состоялась 17 декабря 2013 года).

Витгенштейн, имей он возможность посмотреть джарменовский фильм о себе, пожалуй, пару раз непременно усмехнулся бы оценивающе. В "Жан-Кристофе" Бетховен, не исключено, со многим не согласился бы, но в целом и общем, я сильно позодреваю, обласканный советской критикой романист попал бы точнёхонько по центрам удовольствия своего протагониста. Иммануил Кант, узри он себя в упрощенческом байопике на Сретенке, вероятно, поспешил бы, сухо поджав губы, незаметно просочиться к выходу ещё до антракта. И дай-то бог, поскольку к концу спектакль, поскользнувшись на "астрономически-онтологической" отсебятине, идёт юзом и заваливается совершенно, после некоторого буффонадного оживляжа в середине.

Комизм в постановке, безусловно, присутствует! Но он не столько в происходящем на сцене, сколько - в потугах обыденного житейского сознания поглотить и если не переварить - так хоть пожевать (и выплюнуть) то, что ему не по зубам и не по карману. Создателям спектакля не хватило не то что пиетета к одному из столпов европейского мышления современности (узнаваемая бренд-стратегия как раз заключается в том, чтоб заграбастать без разбора любое узнаваемое имя), а вот просто масштаба мысли, чтобы потягаться с фигурой, на которую замахнулись. С жадностью репортёра из воскресного таблоида разодрать на увеселительные цели обрывки его идей и биографии - вот и всё, что получилось у, казалось бы, ближайших географических соседей загадочного и скучноватого пруссака. Суть времени, пропавшая зазря за прибаутками, естессно, полупьяного в угоду публике служивого слуги, знаменитый петух, сведённый к прокреативным байкам, ужимкам и кудахтанью, затянутая и утомительная, на мой вкус, комедия акцентов - там, где не получилось выжать больше глубокомысленной мистики из действительно исторического извержения, изменившего ход европейской истории! И этот-то бонвиван-добрячок, стеснительный женоненавистник, покладистый деист, кладезь дешёвой премудрости - и есть основа нашей субъектности? Браво, ребята. С такой-то смелостью впору, право, браться за Платона. Или Платонова, какая разница стильно оформленной афишке-то.

А просочиться, между тем, не такое уж и простое дело - благодаря техничному, бархатно-шкатулочному решению зрительных мест. Увы, не получая особого идейного подкрепления в своё продолжение, а, наоборот, всё больше содержанием дискредитируемое, оно-то и остаётся, кажется, единственной "вещью в себе".

Давно не получал такого удовольствия. Спектакль великолепный. Андриенко играет просто фантастически, как, впрочем, и остальные. Косталевский, Лобоцкий, Филиппов, и Немаляева, - браво! По окончании спектакля зрители очень долго не отпускали актеров, они возвращались раза 3-4. А вот Соломатина играла очень слабо – однообразная заученная современная жестикуляция и нарочитая имитация неведомого акцента – вот и все. Но мужчины играют так мощно и так крепко, что тянут все и вся. Сам сет-ап тоже супер, смотрели на Сретенке. Теперь по поводу содержания. Учитывая, что в быту Кант был самым скучным человеком на свете, не понимаю на что рассчитывали некоторые разочарованные рецензенты здесь. Ясно дело, что будет сплошное умозрение. Небольшой ключик к пониманию содержится в аннотации автора – могли прочитать те, кто не поскупился на программку. Небольшой город, времена тихие, неспешные, можно сказать, скучные, великая французская революция еще не скоро, мир живет по старинке. Еще в качестве отправной точки помним, что в своем главном труде Кант исследовал познавательные возможности разума сами по себе, т.е. без практических опытов. При всем при этом пьеса современная, соответственно и темы в ней современные. И, как мне показалось, спектакль о том, что в нынешнее время не осталось места идеализму, люди потеряли способность возвышаться/отвлекаться/убегать над и от действительности, «видеть звезды». Именно этим и занимались герои спектакля. Клали руки на стол и «поднимали». Поднимали(сь) настолько, что оказывались, как бы, над физическими процессами, в эмпиреях, так, что время останавливалось - яблоки перестали падать, а птицы улетать. (Кстати, нелишним будет перечитать рассуждения о времени в «Закате Европы» Шпенглера) При этом ведутся по большей части пустые (не связанные с работой!) разговоры. Женщину впустили исключительно «как тему», поскольку женщина в представлении героев обладает исключительно практичным умом, неспособным к отвлеченным рассуждениям. Акцент именно на бесцельности, непрактичности всего происходящего, что и есть самое ценное. Ибо практичность она способна погубить, опошлить, принизить все, что угодно. Сюда же вплетается тема прогресса (крупные яйца, воздушные шары), который дает о себе знать со стороны Англии и Франции. Этот прогресс пугает героев, поскольку от него несет тем же практицизмом, который, как раз им так чужд, а также грозит разрушить тот мир, в котором они живут. Даже шатающиеся стулья им милы. В эту же тему вписывается противопоставление старого и нового слуги. Мартин – пьяница, хамоват и своенравен, но любит хозяина, а новый его противоположность – умелый, практичный, пунктуальный. Канта он пугает. Но что характерно сразу же его подчиняет. В «Канте» старый уклад еще борется с новым, и пока побеждает. Но итог противостояния сегодня нам всем известен.