Фильм

Чужой: Завет

Спустя десять лет после событий «Прометея» корабль «Завет» под управлением капитана в искрометно лаконичном исполнении Джеймса Франко (мы так и не увидим его на большом экране, только на малом) везет две тысячи спящих колонистов на далекую планету Оригаэ-6 с целью заселения и терраформирования. Миссия многолетняя, поэтому все летят парами: героиня Дэниелс (Кэтрин Уотерстон) мечтает построить домик у инопланетного озера с героем Франко, пилот-мужлан (Дэнни МакБрайд) шутит с женой-пилотом (Эми Сеймец), здесь же супружеская пара биологов (Билли Крудап и Кармен Эджого), молодая парочка связистов (Джусси Смоллетт и Калли Эрнандес) и даже гей-пара (Демиан Бичир и Натаниел Дин), чью линию практически полностью вычистили из кинотеатральной версии. Их мирный сон в криокамерах стерегут бортовой компьютер Мать и синтетик нового поколения Уолтер (Майкл Фассбендер).

На полпути «Завет» натыкается на неприятную ударную волну заряженных частиц, а заодно на сигнал с крайне привлекательной для жизни планеты из слепой зоны, которую проглядели все ученые. Чистейший воздух, горы, райское озеро для домика. Несмотря на дурное предчувствие Дэниелс, команда решает посетить затерянный уголок, вместо того чтобы трястись еще семь лет в криокамерах до Оригаэ-6. Руководствуясь знаменитой космической безалаберностью, экипаж выходит на поверхность неизученной планеты без всякой химзащиты, пренебрегая опасностью новых микробов или чего-то похуже. Однако на планете нет ни единой души, кроме незнакомца в капюшоне, и тут уж не обойтись без спойлеров — перед нами тот самый андроид Дэвид из «Прометея» (снова Майкл Фассбендер).

Ясно, что главной задачей «Чужого: Завет» была идея скрестить наработки оригинального «Чужого» и недавнего «Прометея». На деле это означает, что психосексуальный хоррор нужно было объединить с богоискательским трактатом. Оказалось, что сделать это органично не под силу даже создателю обоих этих полюсов Ридли Скотту. Дело в том, что первый «Чужой» зиждился на внятной физике космического триллера, почти животном замкнутом чувстве тревоги, очищенном от наносного психологизма: только ярость, Рипли и кислота. В основе «Прометея» совсем другая формула: евангельские аллюзии, заметно повышенные тона психологизма повествования, умная игра с сакральностью франшизы, которую Скотту во многом навязал сценарист сериала «Остаться в живых». На этот раз для соединения несоединимого за основу взяли идеи самого модного сценариста сезона — Майкла Грина («Логан», «Американские боги», «Бегущий по лезвию 2049»). Однако чтобы усидеть в двух седлах, этому космическому жокею не хватает как раз живого нерва хоррора. Авторы предпочитают не пугать зрителя, а, наоборот, обрадовать, сыграть в поддавки с фансервисом. Поэтому по-честному ни одной новаторской кровожадной сцены с Чужим здесь нет (в «Прометее» была хотя бы финальная сцена аборта), а только повторение пройденного материала и игра в фанатское узнавание; мол, хе-хе, ну вы знаете, что сейчас будет. Остается скучный, хладнокровный, как взгляд андроида, расчет.

Самым удачным расчетом стало как раз то, что главным чудовищем фильма сделали вовсе не легендарного ксеноморфа, а героя Майкла Фассбендера. Противостояние двух Фассбендеров, нового чуткого Уолтера и прежнего самовлюбленного Дэвида, — лучшее, что есть в «Завете». Занимательнейшая вещь — актер с одинаково невозмутимым лицом играет роботов-близнецов так, что за их отношениями следить гораздо интереснее, чем за людскими побегушками от Чужого. Ведь не случайно на фоне того, как герои методично, один за другим, теряют близких, синтетический Дэвид, ставший скучающим биологом-селекционером на безжизненной планете, наоборот, вовремя обретает своего побратима. Первым делом тет-а-тет Дэвид дает Уолтеру поиграть на своей флейте: гениально придуманная сцена — метафора завуалированного секса между роботами. Такими же тонкими мазками намечен любовный треугольник между двумя синтетиками и героиней Дэниелс. Вот уж действительно за таким романтическим противостоянием в виде спин-оффа можно было бы наблюдать все два часа (на самом деле нет).

Если и дальше развивать эту мысль о чувствах к роботам, то режиссерская симпатия Ридли Скотта, очевидно, направлена именно к страстному Дэвиду. Об этом во многом говорят и расставленные по фильму акценты, и исход финала. Дэвид, взявший имя в честь статуи Давида работы Микеланджело, олицетворяет собой старорежимного злого гения с безумным, но творческим подходом: он цитирует классику, слушает Вагнера, рисует как в стародавние времена и, вообще-то, как мы знаем по «Прометею», вырос на «Лоуренсе Аравийском», одном из любимых фильмов Ридли Скотта. Усовершенствованный Уолтер же воплощает новое поколение синтетиков, умеющих идеально копировать и технично исполнять, но не созидать. Сэр Скотт, который недавно раскритиковал чужие продолжения «Чужого», понятное дело, ассоциирует себя с Дэвидом. Дэвид — старые голливудские творцы. Уолтер — ультрамодные режиссеры-ремесленники с техническими новшествами. В конце концов, фильм рассказывает, как Дэвид создал канонического Чужого. Ридли Скотт тоже ощущает себя демиургом этой франшизы, укротителем Чужих, поэтому злобно дает по носу пришедшим Уолтерам.

В связи с этим любопытно другое. Скотт наделяет свое альтер эго неутешительными смыслами. Тяга к идеалу — губительна, битва за рай — заранее проиграна, несовершенство — глубоко внутри человека и будет передаваться по цепочке от создателя к создателю. Дэвид ошибается. Правда, это всего лишь незначительная ошибка неймдроппинга — подумаешь, перепутал Шелли с Байроном, но, говорят, с таких мелочей начинается старческий маразм. Фильм тоже далек от идеала — такова его природа, его уродливая селекция. Человеку свойственно ошибаться в своем творении — это нормально. Ненормально, когда возникает ощущение, будто кино снял не человек, а андроид, который тоже, как выяснилось, может ошибаться.