Фильм

Астенический синдром

Годы, что провела Кира Муратова в вынужденном творческом изгнании, будучи отлученной от кино, работая в библиотеке, похоже сломили ее если не как автора, то как человека, верящего в людей в частности и в общество в целом. По крайней мере в «новое общество». С наступлением периода перестройки, окончательной оттепели всего запретного и полным возвращением в мир кино, Муратова с ходу поставила точный, но от этого не менее страшный диагноз тому миру, что она обнаружила вокруг себя. Астенический синдром. Оставшись при этом верной своей апатии относительно каких-либо идеологических течений, она не пытается анализировать сложившуюся ситуацию и проблему, не предлагает каких-либо терапевтических или хирургических способов ее решения, она просто пассивно показывает то, что видит – агонию общества, декаданс, мир, в котором «умер Бог» и каждый делает то, что хочет. Нет, она, конечно «в детстве, в ранней юности думала, что если всем людям прочесть внимательно Льва Николаевича Толстого, и все-все всё поймут и станут добрыми и умными», но, как понимаете, этого не случилось.
Фильм состоит из двух частей – черно-белой, целостной, посвященной страху перед смертью, в которой героиня борется с помощью агрессии со своим внутренним ужасом перед тем, что случилось; и цветной, коллажной, состоящей их нескольких небольших, косвенно связанных между собой эпизодов, иллюстрирующих алогичную и иррациональную жизнь за окном, в которой главный герой, с помощью сна и отрешения от действительности, борется со своим внутренним ужасом перед тем, чего никогда больше не случится.
Первая часть, на самом деле, написана задолго до второй, да и до съемок фильма вообще. Именно поэтому она менее социально направленная и сконцентрирована на образе одного человека, потерявшей своего мужа и никак не способной смириться с этим. Она впадает в катарсис, бесполезный ничего сделать, неспособный ничем помочь, не спасающий никого и ничего. Она постепенно уничтожает все моральные нормы, принципы и обычаи, но не ради того, чтобы бороться с этим обществом, но потому, что она больна и не может никак с этим бороться. Страшный, суровый реализм, сильно бьющий наотмашь, куда ни попадя.
Вторая часть резко отличается как в выразительности, так и в художественной ценности. Тут можно узнать уже Муратову более позднего периода. Со всем ее раскрытием нелицеприятных мин современного мира, депрессией и безысходностью. Начинается вторая часть более чем элегантно – в кинотеатре, в котором показывают первую часть фильма. Люди, как стадо баранов, выходят из зала, ни одной мыслью не зацепившись за увиденное. У них другие проблемы, им это не интересно. И Муратова совершенно четко понимает, что на сцене стоит именно она, что люди идут мимо, а она в нелепом положении вынуждена смущаться и уходить, так и не понятой. Отсюда и естественно, что чуть позже, одна из героинь, внешне культурная и образованная, переходит на мат. Это потом, в 90-е, мат стал повсеместным в российском кино, а еще 10 лет спустя стал даже особой выразительной формой, порой неотъемлемой для многих молодых российских режиссеров, но тогда этот эпизод в метро вызвал массу споров и обвинений. А как еще, простите, разговаривать с людьми, если они не хотят слышать?
Некоторые критики назвали спуск на подобный культурологический уровень проявлением художественного бессилия. Но и сам фильм «Астенический синдром» - это фильм о бессилии, в том числе и творческом. Герой Сергея Попова не способен справиться ни с собственными учениками, ни с завучем, ни с женой, ни с сестрой, ни с собственным творчеством. Он просто в ужасе перед тем, что он видит. Равно как в ужасе и зритель, рискнувший пропустить через себя этот поток мизантропических эпизодов, развернутых последовательно во второй половине. Но герой идет не по пути первой героини, он даже не переходит, простите, на мат. Единственное, что ему остается – это спать. Уйти от ужасной реальности, от пугающего быта, от жизни, которая хуже смерти и небытия, в которой даже искусство – это труба толстухи, фальшиво выводящей на фоне постапокалиптического пейзажа неровные, отвратительные, пошлые ноты измученной «Strangers in the Night».
Так закончилась история «старой» Муратовой, постепенно уходящей от ярлыка формалистки, но все еще оставляющей за собой звание главного мизантропа русскоязычного кино. Можно рассматривать этот фильм, как контролируемую истерику или спланированный срыв, есть мнение, что это ее лучший фильм, все это спорно, конечно, но так обвиняюще бессильной, апатично психованной, агрессивно отстраненной Муратова никогда больше не была и никогда больше не будет. Да оно, наверное, и к лучшему.

Чудовищная и прекрасная картина. Похожая на неизвестное полотно Иеронима Босха, включившее в себя микрокосм и макрокосом, и стало быть «18+», не для детских глаз – и вывешенное в школьном холле, где проходят пионерские линейки. «Астенический синдром» слегка напоминает по манере Питера Гринуэя (и еще на "Священные моторы" Каракса), по той – в случае Гринуэя – пышности, мнимой хаотичности, «мусорной свалке», где накидано что угодно, кинопомойке, которая воняет и благоухает в то же время. Но Гринуэй барочен, манерен, и играет в гармонию мажорными аккордами, пока в кадре разлагается плоть. Муратова не знает ни барочной, ни классической ренессансной гармонии, или не хочет знать, во всяком случае в конце 1980-х – не хотела или не имела сил на то. «Астенический синдром» - это поздняя осень советского средневековья, темный перестроечный век, спетый не ангельскими голосами мальчиков или девственниц, а похабным ярмарочным райком, в лучшем случае – советская «Кармина Бурана» странствующих комсомольцев-голиардов. Кино настолько жирное, что его плоть складками свисает по краям кадров, а в крови его холестериновыми бляшками плавают потускневшие лозунги и интеллигентские штампы. И настолько высоко одухотворенное, настолько парит в своих сновидческих высях, что пересказать даже поток образов не представляется возможным: от прикосновения слова любой внятный образ Муратовой, которая точно сомнамбулой снимала своё кино, во сне держала камеру и командовала актерами – никнет, исчезает, испаряется. «Астенический синдром» - из фильмов породы «вавилонская башня», или, если хотите, готический собор, только собор недостроенный, кривой, перекособоченный, но окропленный зато иссопом и кровью, делающими сами камни – божественными. Это кино длится, длится и длится, но достаточно попасть в эту красно-чёрно-золотую воронку с призраком сепии, как вам не покажется длина в два с половиной часа вообще длиной, а покажется одной точкой, только растянутой во времени. И само воздействие его – нагнетательно, как если бы сонет построен был Петраркой, а потом был дописан, и еще дописан, и еще, и еще, и еще. Удав Муратовой все ползет по твоему телу, по ногам, рукам, по шее, но душить медлит. Там, где Гринуэй остановился бы художником, окинув фреску взглядом – «закончено», Муратова неутомима, ей не свойственно остановить мгновение прекрасное, какое там! – этих мгновений рой пчелиный, который угрожающе ветвится над тобою в небесах, и растёт, растёт. И действует на нервы на животном уровне.

Муратова добивается, кажется, не катарсиса, а чего-то после него, где уже нет этого идеализма «прозрения». В переводе на язык секса – не оргазма, а посткоитального оцепенения. После просмотра чуть ли не физически ощущаешь проженные пятна на сетчатке глаза: как если бы два с половиной часа смотрел на сварку или пять минут на корону солнца во время затмения. Как и потом, в «Трех историях», в «Астеническом синдроме» царит золотая осень в красках Высокого Средневековья, ясная, ослепительная в своей ясности и прозрачности, на такую ясность бедные глаза зрителя не расчитаны: эти цвета ярмарочные ли они, базарные, уличные, как будто на контрасте к происходящему бедламу – занебесные, это свет финала «Божественной комедии», земные души глядеть на него не могут, не готовы. При этом «Астенический синдром» в действительности (и это было одним из самых ошеломляющих открытий для меня) не привязан ко времени советской и постсоветской чернухи в кино и в жизни. Муратова видела вашу и нашу перестройку в гробу, там же видела и капитализм с коммунизмом, для неё это всё бестолковые, ненужные слова, потерявшие всякий смысл в человеческой шумящей толпе вселенского ли педсовета, разговора о либеральных ценностях, учеников, учителей, базарной ругани, грязи в метро, сотен жоп, человеков без свойств, пьянства, мата, какого-то многоветвистого всеобщего промискуитета, сепии смерти и похорон, и великой без дураков красоты: Красоты хочу, человеческого, божественного, но прежде всего Красоты! – орет Муратова, видя как никто на самом деле эту самую красоту в мелком быте, в ужасах своего времени (и потом, в девяностых и в нулевых – будет все то же), в мерзких сценках, где отец бьет кошку, потом бьет дочку – это страшно, но и дико смешно. Это дикая красота, ускользающая от любых слов - красота хищная, андеграундная, красота диких псов на городских окраинах, красота вонючих и облезлых нищих.

«Астеническому синдрому» как раз этот самый синдром не свойственен, как не свойственен он Муратовой – ни ангедонии, ни астении, сплошная истерика жизни, пульсирующей под объективом ее кинокамеры. Тошнотворное, но ослепительно прекрасное варево жизни, снятое ею при кажущемся хаосе происходящего в математически-точных чертежных этюдах на миллиметровой бумаге, каждая фраза могла бы пойти в народ (если бы народ интересовался Муратовой), чуть ли не каждая сцена вжирается в зрительский мозг незабываемым образом. Школьница, целующаяся с учителем в поезде метро, и школьница же с размазанной помадой на губах – на перроне. Пожилая жирная учительница-завуч пискливо – точно кастрат – разговаривающая со всеми на свете на повышенных визгливо-истеричных тонах – и как тут её не возненавидеть, эту воплощенную «советскую тётку», эту воплощенную Пошлость – и та же «училка» дома, с сыном, глупо хохочущая с ним над чернющей его остротой – и как её тут не возлюбить, какая она все-таки милая… В «Астеническом синдроме» Муратова, которую обвиняли и обвиняют в мизантропии, сама, своими руками, препарирует мизантропию, эту гадость, налипшую на мозгах, и свойственную как советчикам, так и антисоветчикам, как читателем тогдашнего «Огонька», так и партийцам – только фокус скользит по людской картине: главное, чтобы кого-нибудь возненавидеть и презирать, отделив себя от мерзкой людской жижы в уютную элиту, заснуть и видеть сны на двенадцатом этаже сталинской высотки, да пропадите вы все пропадом и так далее. И, казалось бы (а многим критикам и по сей день так кажется), в «Астеническом синдроме», сфотографировавшим в том числе и перестроечные кошмары, есть всё, что только можно презирать и ненавидеть интеллектуалам и эстетам, консерваторам или либералам: от проклятущей людской очереди до маленькой противной мещанки (а ведь Акакий Акакиевич тоже маленький мелкий противный мещанин был, и понадобился гений Гоголя, чтобы мы его пожалели). Но отчего-то этого не происходит.

Фильм вообще, конечно, можно посмотреть под двумя разными углами. Первый, и самый очевидный – будет мизантропическим. Лента начинается фильмом-в-фильме, который начинается с похорон и продолжается страшной жизнью женщины, потерявшей мужа, и теперь ненавидящей всех, и себя в первую очередь: «Да вы ногтя его не стоите!», - вопит она. Дай возможность, и она взорвет себя в метро под крики «Аллах Акбар», это какой-то фантастической пробы нигилизм, и что поразительно, большинство умников примеряют этот нигилизм на себя, и ненавидят «эту пошлость вокруг», и кричат «это диагноз обществу!» Страшно подумать, что в каждой голове интеллигента и интеллектуала сидит эта маленькая женщина с поясом смертника, рафинированный Дез Эссент, пересаженный на радикальную почву. Именно такой тип сидит в кинозале, досматривая ленту о потерявшей мужа женщине, сладко посапывая. У него астенический синдром и нарколепсия – он засыпает в самое неподходящее (или, наоборот, подходящее – для него, не желающего ни слышать, ни видеть всю эту гадость вокруг) время. И если женщину в фильме-в-фильме нам всё-таки было жаль, то вот этого человека пожалеть тяжело. Герой – учитель в школе, Николай Алексеевич, его всё достало, он от всего устал: от ни во что не ставящих его учеников, от жены, от тёщи, от проклятой мещанской пошлости, от тупых разговоров в парке. А ты смотришь и не понимаешь: как всю эту разросшуюся средневековым гобеленом жизнь можно если не любить, то хотя бы не любопытствовать ею? Разве не прелесть две школьницы-подружки, сидящие на первой парте, обеих зовут Маша, одна брюнетка, другая блондинка, и говорят они зачастую в унисон (одна из них – Наталья Бузько – и вы не поверите, что ей в кадре не 14-16 лет). Разве не поражает воображение какой-то арт-хаусный вертеп в квартире сестры учителя (и, о ужас, с раздетыми школьницами), абсолютно невинный почему-то, и милый, милый. И ученик Ивников милый, который подрался с учителем, но который спасает юродивого от двух стерв. И этот самый юродивый, радостно вытаскивающий из лужи розовую туфлю. И разве не очаровательно беседуют о коте и муже две дамы-денди в парке, от разговора которых учителю невмоготу. Но почему?!

Вот если зритель принимает героя за Героя, и видит всё его глазами – то картина, конечно, аккуратно ложится в лекалы «острого социального перестроечного кино», а самого зрителя можете смело обвинять в мизантропии. Если же вы, глядя на кислотное кипение этого советского Босха, не испытаете омерзения (или «только омерзения»), и почувствуете хотя бы на мгновение не только ужас, но и всю красоту мгновения, мгновений – то кино перестанет быть социальным совершенно, и станет психологическим этюдом про больных ненавистью, презрением к другим, астенией ли это зовется, или нет, про представителей той самой интеллигентской элитной страты, тех самых «остро социальных гадин». В принципе, Муратова не ставит перед зрителем выбора, ей не до зрителя вообще, она пытается разобраться с собой, с собой и взглядом на этот чудовищный (самое чудовищное – утильцех, где истребления ждут собаки с грустными глазами в полэкрана), но и прекрасный мир, который был бы возможно во много раз прекраснее без советских людей (да и вообще без людей), но был бы всё же чего-то лишен. Какой-то свойственной тому же «Астеническому синдрому», как и «Трем историям», и «Мелодии для шарманки» - жестокой нежности. «Астенический синдром» - телеграмма со всяческой мерзостью, но ещё и с нежностью, с большой и мало кому нужной (и тогда и сейчас в особенности) любовью. «Я вас всех люблю! Люблю, бестолковые мои такие, подлецы и шлюхи, воры и скучные люди, бездари и гении, всех люблю, идиоты!» - так только и можно перевести на язык кинописьмо Муратовой. От мерзости в кадре может заболеть голова, и в висках стучать будет, спору нет, но от нежности – в кадре и за кадром – сердце болит ноющей какой-то болью, болит и воет. Муратова стала великой в тот момент, когда полюбила не только окружающих героя людей, но и самого героя, который ей тоже почему-то мил. Она стала великой в тот момент, когда в финале за героем в психушку приходят его любимые ученицы (проклятый Меерсон – уже никуда от «этих вот» коннотаций теперь не деться!) Маша и Маша, и в сонной палате ночью будят несчастного педагога: «Николай Алексеевич! Николай Алексеевич! Проснитесь!» Кричат они ему и смеются сами волшебным смехом феи Динь-Динь. И они принесли ему одежду, и просят идти за ними, и Муратова, не в силах сдержаться, четыре раза с разных ракурсов показывает смеющихся девочек, которые подносят бедному учителю одежду, а одна Маша, блондинка, просит жениться на ней, потому что она его любит, и они будут жить вместе – где?! – спрашивает ошеломленный учитель, да и как же родители твои, Маша?! – все будет хорошо, говорит Маша, мама у меня очень добрая, не обращай внимания, если будет ворчать… И куда подевались два с половиной часа грызни всех со всеми и пресловутые перестроечные ужасы? Почему, когда тебя отпускает муратовский Босх, ты остаешься с письмом её в руке, бумагой, закапанной твоими слезами, и буквы «всяческой мерзостью» расплываются, и остается одно только слово «нежность».

И именно вот этой посткатарсической посткоитальной нежностью наполнена лучшая, наверное, сцена в фильме: где та самая неприятная завучиха Ирина Павловна (гениально сыгранная Свенской) в комнате, с пошлым всегдашним ковром (ковром и рисунком на ковре Муратова нарочно тычет в зрителя), заставленной стульями, диваном, столом, в этой страшной неразберихе, в комнате каких-то кричаще-багровых тонов разучивает «Strangers in the Night» на трубе. И вот это уже не раёк, не смех сквозь слёзы Вийона, а ангельских голосов поэма. Потому что, как и во всякой «божественной комедии», здесь есть не только инферно с чистилищем, и потому она и комедия, что все закончится должно хорошо – то есть, Раем. Другое дело, что Николай Алексеевич добраться до него так и не смог. И не стало Николая Алексеевича тогда, как будто никакого Николая Алексеевича и не было. Но в раю Муратовой, думаешь ты про себя, точно зарезервировано место для советской завучихи Ирины Павловны, которая разучивает «Strangers in the Night» на трубе. Нетрудно быть художником, создавая героя нашего времени, страдания интеллигента, который на деле оказывается зачастую человеком без свойств. Гораздо труднее разглядеть в завучихе скрытого ангела, разглядеть, а потом безо всякой фиги в кармане воспеть, и так воспеть, как рыцари воспевали в Средние века Деву Марию.

Да-да, оказывается, именно столько лет назад был снят «Астенический синдром» Киры Муратовой; даже 21 год - можно отмечать полное совершеннолетие . Как сообщает «Википедия», фильм вызвал неоднозначную реакцию партийного руководства страны и был выпущен только в ограниченный прокат.
Вот и встретились мы только сегодня – слава и хвала безлимитному Интернету. Хотя, казалось бы, какой уже ограниченный прокат в 89 году???

С одной стороны – фильм абсолютно не устарел. В отличие, например, от Соловьевской «Черной розы…» или «Дома под звездным небом», (последний, впрочем, вышел в прокат уже морально устаревшим).

Бесконечные туго набитые переходы метро, в которых семенит толпа зомби, облезлые подъезды, убогие квартиры, беззубые бедно одетые люди, живодерня, психбольница… - если в титрах написать 2000 или 2010 г., разницы не заметит никто.

Ну, и как вам краткое изложение содержания?.. Уже захотелось все бросить и бежать смотреть?

Так вот, с другой стороны…

С другой стороны в 1989 году нам дали, наконец, поговорить о том, о чем десятилетиями нужно было молчать. Мы приклеились к описаниям 37 года и зверств КГБ, мы ужаснулись открывшейся правде об отравленных реках и погибающих морях, озаботились судьбой золота партии, ахнули, услышав, что подмешивают в продукты, которые мы едим…

Но со временем чернуха стала вызывать рвотный рефлекс. По ходу, инстинкт самосохранения сработал: ведь живому – жить, а не травиться размышлениями над бесполезностью и безысходностью жизни.

Наверное, в 1989 году Кира Муратова попала в струю. Во-первых, фильм избыточно беспросветный - абсолютно в духе времени, развенчавшего соцреализм, а кроме того, в нем целых два раза звучат слова «венчание в церкви» - это при живой КПСС! да еще есть одна тетенька, которая очень смачно произносит «Жопа» и многоходово перетасовывает всякие другие слова, на Х и на Е.
В 89 году, должно быть, все перечисленное выше было очень и очень круто. Производило впечатление на чувствительные натуры.

И вот, сказав в начале, что фильм Муратовой абсолютно не устарел, - а тетенька с Х., Е. и жопой так просто опередила свое время, - я все же убеждена, что аудитории у "Астенического синдрома" не осталось.

Да, с технической точки зрения многие вещи сняты блестяще. Но… Предлагать России это смотреть – все равно, что идти в дом повешенного рассуждать о веревках. Кто в армии служил, тот в цирке не смеется. Кто видит Россию каждый день не из окна лимузина, вряд ли нуждается в болезненной инъекции от Муратовой.

Кстати, о цирке. Мне всегда было жаль жонглеров – несомненно, колоссальные усилия, безумные тренировки… а зрелище-то ведь так себе… И особой разницы в зрелищности при жонглировании пятью предметами или пятьюдесятью пятью я не вижу. Вот разница в уровне подготовки, должно быть, громадная. А в интересности конечного результата… я бы сказала, и то, и другое одинаково скучно.

Примитивное НТВ жонглирует пятью предметами, талантливая Кира Муратова – ста пятьюдесятью пятью… но результат получается один: переизбыток чернухи. Конечно, Кира Муратова снимает не черно-белую документальную фотку 3х4. Она - художник; она супер-профессионально выставляет свет для своих зарисовок с натуры и с потрясающей наблюдательностью выстраивает композицию. Но ее вИдение мира таково, что черный цвет становится еще чернее, а все самое уродливое сосредоточивается на первом плане.

Все-таки в нашей жизни, вроде бы, случаются хоть иногда и светлые пятна… - но не в мировосприятии Муратовой.
Вспомнился Голливуд начала 30-х годов, спасший дух американской нации в период Великой депрессии простенькими музыкальными комедиями. Но русскому художнику нужно непременно обнажить все язвы сразу - без этого он не может. Да не просто содрать бинты - язвы еще нужно расковырять и присыпать перцем.

Я не знаю, знакома ли с Кирой Муратова режиссер Шагалова, кокетливо в титрах называющая себя Катей несмотря на возраст и размер уже весьма взрослой девочки. Но ее "Однажды в провинции" вполне тянет на вторую серию "Астенического синдрома". Я смотрела дискуссию по фильму Шагаловой у Гордона. Кто-то пенял ей на беспросветность и безысходность и спрашивал: зачем? Кто-то отвечал, что художник никому ничего не должен, не должен объяснять, не должен показывать выход и т.п. Искусство, мол, не для этого.

Мне же вспомнился замечательный девиз: не критикуй то, чего не можешь изменить. В самом деле: какой смысл в деталях расписывать жесткий беспощадный диагноз в ситуации, когда невозможно обеспечить лечение? Это, собственно, и есть моя главная претензия к Кире Муратовой. Либо показывай выход, либо, если не знаешь, где он, не заводи в лабиринт, не доводи до края пропасти.

Господа! Если к правде святой
Мир дороги найти не умеет,
Честь безумцу, который навеет
Человечеству сон золотой!

Это то, что Кира Муратова, судя по всему, не считает для себя приемлемым... А жаль. С ее бы талантом...

концентрация смысла и резонирующих пересечений противоположностей на единицу времени просто зашкаливает. Вспомнилось почему-то про «массы размножаются с безответственностью трески». В этом фильме все — треска, только у некоторых треск просыпается в голове нечто, а некоторая так и «размножается» (живёт, существует, выживает, пытается устроить себя — в общем, по-всякому трескует), с присущей ей безответственностью.

Понятно, что показан как бы самый п*****ц, который ещё жив и наверно будет жив всегда, но показан так, как будто кроме него ничего и быть не может. Очень впечатляюще. А тексты из фильма — все, до последней буквы — настоящие афоризмы, реально до единой буквы. Поэтому цитировать ничего не хочется. Это надо просто смотреть.

Не могу сказать, чтобы фильм мне понравился. Ну как такое может нравиться? Сказать «Мне понравился „Астенический синдром”» — это значит признаться в сильной склонности к мазохизму и чрезвычайно извращённом восприятии мира. Мне нравится «К чёрту любовь», «Между небом и землёй» и «Блондинка в законе». А от «Синдрома» меня реально затошнило. Но фильм совершенно гениален в своей психологичной социальности, и поэтому его стоит увидеть.

Во многом случайно и спекулятивно, но верно (именно верно) сделанный фильм про глубины человеческого отчаяния и одиночества.