Фильм

Варьете

Есть немало произведений о любви, ревности, измене и мести. Немало фильмов и книг и о пресловутом маленьком человеке, у которого было маленькое, но очень большое счастье, а потом это счастье в раз у него отобрали, и он сломался. Прекрасные фильмы о суках и фам фаталь. Книги о природе этого слепого чувства, которое может быть таким трогательным и нежным, когда оно равно «любить», и может валить быка на своем пути, когда любимый человек тебя больше не любит. Это все равно необъяснимо. Обо всем об этом уж последние-то тысячи лет замечательно писали и философы, и писатели, и христианские богословы, пытающиеся как-то вместить в божественного человека эту величину, эту эмоциональную кошку Шредингера, у которой положительная величина в какую-то секунду обращается в отрицательную. У них, надо признаться, этого тоже не получилось. И «Варьете» не претендует даже близко на какие-то объяснения, выводы, трактовки. Фабульно это обычная сентиментальная история о любви, ревности, измене и мести, каких миллион на этом свете – как в искусстве, так и в жизни. Бульварное чтиво. Но, кажется, впервые нам так близко показали что-то, с чем вообще художники предпочитают не связываться. Человека, который да, поломался в одну секунду. Но он не в эту секунду совершил отелловское, и не до. После. И это-то самое невыносимое. Он не рвет и не мечет. Его ярость, бешенство, страсть – мне кажется, примерно равны нулю. Просто где-то внутри его сердца поломалось колесико. И он превратился в машину. И он страшен. Страшнее Отелло и Макбета вместе взятых. Это что-то пост-человеческое, но почему-то именно поэтому особенно разрывается сердце, глядя на него. Герой Эмиля Яннингса по имени Босс не ходит. Он тащится. Его даже скорее тащит какой-то крохотный импульс за собой, а с ним и зрителя: зрителя эта машина бросает как мешок себе на плечи, и несет, невзирая на его «нет, я не хочу на это смотреть». Это Франкенштейн, живой Франкенштейн, и одновременно нечто совсем-совсем мертвое. Из него вынули жизнь. Эта туша, которая странным образом еще перемещается, координирует свои действия, шаги, поступки. На автопилоте. По инерции – то есть, вот-вот он, наконец, свалится на землю, но пока нет, пока он еще ходит, ему надо кое-что сделать, а вот потом….Это то самое нулевое чувство. Здесь уже нет страсти, любви, нежности, трогательно-придыхательного обожания. Но нет и ярости. Я на самом деле протестую против другого названия фильма, «Ревность», именно поэтому. Герой Яннингса он как вода, в которую бросили камень. Сначала, конечно, брызги, круги во все стороны, сейчас пойдет волна и ка-а-ак накроет, а потом уже смотришь: тихо, зеркало, ничего нет.

Это если и состояние аффекта, то какое-то кататоническое, что ли. Не человек, а его тень вершит за него праведный суд, и праведный гнев испытывает тень же. Смотреть, как этот акробат, мужик, что еще пару минут назад смеялся, и верил в свое счастье, любил и – в его видении – был любимым – смотреть, как он передвигает ноги… Как он смотрит в зеркало….Вынужденно исполняет трюки на трапеции. Как он смотрит на смеющуюся пару любовников – фокус камеры расплывается, как если бы он плакал….Это зрелище, лишенное, казалось бы, каких-то бы то ни было чувств, не говоря страстей, оглушает, честно говоря. Вот все эти литературные описания «я не помнил, куда я пошел, где был, с кем и о чем говорил», о том, как «внутри словно со звоном лопнула струна» – это об этом. Но одно дело – читать, и совсем другое – видеть. Это как если бы катарсис продолжался все 30 минут. Даже нет, не так. Как если бы напряжение внутри росло, потом остановилось…И…И все. И 30 минут вот этой звенящей тишины, в которой разворачиваются события. А ты смотришь на них примерно таким же мертвецом, как их главный герой. Потому что, ну понятно, что будет, да? Да, понятно. И это уже ведь не так важно после того, что уже случилось? Да, уже не так важно. И он, наверное, и ты разговариваешь с самим собой односложными фразами. Это уже не герой, а схема. Голая схема, которая выломалась из структуры мелодрамы, и пошла сама по себе. У меня в голове шумело, правда, когда я это видел. Не от ненависти, или жалости там к герою, или еще какой эмпатии. А просто вот тебя со всей одури ударили фразой, ты что-то узнал, или увидел, как другой это что-то узнал, и все.

Я сначала хотел написать о том, какой Дюпон хороший режиссер. Что вот расцвет немецкого немого кино, когда все наработки экспрессионизма стали использоваться во благо проснувшейся вдруг жажды авторов к реализму. Что гениальный оператор Карл Фройнд как всегда на высоте. А какие ракурсы (нет, правда, это великое кино и по операторской акробатике в том числе, очень красивое)! И прекрасное использование закадровой музыки. И то, как замечательно, что ее нет в особые моменты саспенса (кстати, о нем, любимом нами – «Варьете» бьет все фильмы Хичкока 1920-х годов по нему, и это, уж простите, объективный факт; к слову, сам мастер восхищался «Варьете»). Думал написать о том, как романтично начинался фильм: вот простая семья артистов, отец, мать, маленький ребенок, живут у моря; сирота появляется в их доме, этакая зарождающаяся Лулу (еще хотел написать, какая сексуальная актриса ее играет, и как правильно томно и эротично она выгибается, буквально гнется ивой, льнет к мужскому телу), приплывшая на корабле, мама ее умерла…. Ну, прямо поэтический реализм! Экзотика акробатов и циркачей. Сейчас нам покажут дольче виту, и будет нам второй «Ящик Пандоры» или «Ложный путь». И все такое эротичное будет, блестящее, элегантное, изящное, умное, страстное. Еще думал о накануне просмотренном «Убийце Дмитрии Карамазове» Оцепа, хорошее кино, замечательное даже, что редко для начала 1930-х годов и в особенности первых звуковых фильмов, но, к его несчастью, все впечатления о нем сегодняшний просмотр «Варьете» в буквальном смысле стер.

Потом думал написать о том, о чем, простите, подумал написать почти сразу же. Зачем мы вообще смотрим такое кино? Опустошающее. Раздражающее. Уничтожающее. Очень грустное, трагичное. Зачем нам в принципе этот гребанный катарсис? Что нам с ним делать вообще потом? Какой смысл? Я что, лучше стану после этого фильма? Умнее? Хорошо разбираться научусь в людях и чувствах людей? Херня. Вот я помню, меня подобные мысли преследовали после фильма о разводе Фархади. Честно, у меня нет ответа. И еще, честно, знал бы – может, и не стал смотреть это «Варьете». И не потому, что это какая-то пощечина там, или сплошь депрессивное кино. Нет. В конце концов, любитель кино смотрит то же Великое Немое еще ведь и потому, что там здорово ставят сцены, свет, камеру – проще говоря, ходят в тот заповедник за красотой, которой почти не осталось. Всем этим можно насладиться и в «Варьете» (но великим его делает совсем не это). Только вам еще покажут, как ломает человека любовь. Не человека, глыбу. И ломает не специально, а случайно, в общем-то. Ну, не фам фаталь она совсем, эта девочка. Она скорее девочка с картины Пикассо «Акробат на шаре», а он на нее смотрит на этой картине. И добро бы показали, как ломает в финале, а потом титры, а мы спать. Нет. Вам покажут, как его сломает. А потом 30 минут он в полном молчании будет с-у-щ-е-с-т-в-о-в-а-т-ь. И уж лучше бы он бился в припадке. Надавал ей пощечин, скажем. Заревел бы во весь экран – «скупая мужская слеза…» и далее по тексту. Мы были бы впечатлены, и даже поаплодировали. Вот как этому любовному треугольнику акробатов аплодировала впечатленная публика. Ах, молодцы. Здорово-то как. Мы так не умеем! Но он, этот человек, который годом ранее сыграл другую, похожую, и великую роль в «Последнем человеке» Мурнау, он просто ходит. И боль, страшная боль, горе (я почему-то подумал еще, как у него, должно быть, болело сердце, по-настоящему, остро болело, когда он вот так ходил) были в его огромной спине. Что там в спине. Даже в шляпе! В ботинках. В пальцах. В маске на лице. Потому это уже не лицо, это маска. Это как если бы горе было жидкостью, и оно все скопилось бы в капиллярах, складках под глазами, на щеках, на губах. Литературное «почернел от горя» знаете, да? Это про нашего человека. Только он не почернел, он просто остановился. Ноль-человек. Ноль-чувство. Ноль-любовь. И что он делает потом, это скорее последствия импульса, как на уроках физике, помните, шарик бьется о шарик, и тот катится. Вот тот шарик, что остановился, это был живой человек. А тот, что катится после того, как у него отняли (украли, убили, обманули, насмеялись, надругались – что хотите) маленькую любовь, его маленькое счастье, ради которого он покинул и жену, и ребенка – так вот, тот, что катится, это уже не живой человек. Восковая фигура. Мертвый человек. Это мертвый человек идет в конце по коридору, долго идет, тяжело переступая ноги, когда за ним бежит девочка с картины Пикассо, бросаясь ему на шею (буквально, я же говорю, бульварное чтиво по фабуле-то), когда она не плачет, не кричит, а буквально орет в слезах – и крик ее, правду сказать, страшен не меньше, а может и больше, даром, что кино немое – падая, сползая той же тушей безвольно на пол. А он, наш мертвый человек, даже не оборачивается. И все, что получает в конце, это какую-то сонную дверцу в сад кипарисов. Настолько сонную, что даже не веришь себе, что видел ее.

Мы как бы всегда знали, что Яннингс – гений, конечно. Но это ведь чисто утилитарная номинация. Ну, гений, и что? Опять похлопаем ему, как тем акробатам? У меня сил не было хлопать. И чёт-то мне кажется, не для того он все это проделал, чтобы мы ему поаплодировали. Для чего-то другого. Но вот для чего? Этот вопрос тесно связан с теми другими, что выше. И на него опять же нет ответа. Не, ну можно, конечно, написать опять тысяч десять слов про любовь, ревность, измену, нежность, опустошение и бла-бла-бла. Но, знаете что, нахер. Не буду. Про любовь к богу там, к ближнему своему, к красоте – пожалуйста. А вот про эту непонятную волновую частицу с переменным значением пусть кто-нибудь другой пишет. Пошла она нахуй, эта ваша любовь, вот что.